Ирина Лобусова - Тень «Райского сада»

— Ангел мечом может долбануть… Нет у них дубин, — поправила Зина машинально.

— Не цепляйся к словам! — Андрей был раздражен, но она поняла, что не ею, а всем происходящим.

— А если это не ступор? Если он отравлен каким-то веществом, которое блокирует рецепторы, и судороги вызвали состояние ступора? — выдохнула она, ожидая его подколок. Но Андрей не засмеялся.

— Противоядие? Хотя бы атропин? — задумался он. — Как-то не пришло в голову…

— Ну, это просто предположение, — заторопилась она. — Ты же сам сказал, что ступор может быть вызван интоксикацией… А если это интоксикация? — Зина уже смело посмотрела ему в глаза.

— Буду думать, — сухо отозвался Угаров, и было понятно, что все равно он не хочет согласиться с ней сразу.

— Одежда у него была? Личные вещи? — она постаралась перевести разговор.

— Нет. Его привезли уже в больничной пижаме.

— Значит, до этого он уже был в какой-то больнице? Можно определить, откуда пижама?

— Все можно, — тон Андрея снова был сухим. Похоже, ему почему-то ему очень не понравилась высказанная Зиной мысль про отравление. Но почему — она не могла понять.

— Возьми анализ крови, — вдруг произнес он.

— Что? — не поняла Зина.

— Давай ты сделаешь анализ в своей поликлинике. Тайком. Сможешь? — повторил Андрей.

— Ну конечно.

— Тогда я за пробиркой и шприцем.

Зине было страшно оставаться наедине с несчастным ребенком, которому пока ничем нельзя было помочь. Вдруг ее внимание привлек странный звук. Это был вздох, вырвавшийся у мальчика, еле уловимый хрип. Стетоскоп в палате был — Угаров принес его для осмотра и оставил на спинке кровати. Зина начала слушать ребенка — и нахмурилась. За таким занятием и застал ее Андрей.

— У него хрипы, — теперь она была полностью в этом уверена, — не сильные, в верхних долях. Как будто остаточные явления после бронхита.

— Что за чушь? — Угаров смотрел на нее во все глаза.

— Это не чушь! Мне с самого начала дыхание его показалось жестким. А теперь я уверена — этот ребенок болел бронхитом, возможно, даже был в детской больнице.

— Ты уверена? — Андрей растерялся.

— Вполне! Я каждый день это слушаю.

— Признаться честно, подобное мне и в голову не пришло! Бронхит… А мокрота, кашель?

— Организм заторможен, все блокировано. Уверена, если ты выведешь его из этого состояния, он начнет сильно кашлять.

Угаров ничего не ответил. Вместо этого принялся набирать в пробирку кровь из вены ребенка. Мальчик никак на это не реагировал.

В коридорах поликлиники было душно, толпилось много людей. День был грудничковый — это означало нервы и головную боль, от которой некуда было бежать.

Выглядела Зина плохо, да и чувствовала себя не лучше — сказывалась бессонная ночь.

— Шо ты как с креста снятая? — забеспокоилась пожилая медсестра, работавшая в одном кабинете с ней, — ходишь вся зеленая! Ты на себя зеркало видела?

— Голова болит, — вымученно улыбнулась Зина, — не спала ночь.

— Ну, не на свиданке была, сразу видно. Вся как зашмаленная! Шо случилось-то?

— Соседа арестовали ночью, — прямо сказала Зина, сама не понимая, зачем это делает, — никто не спал.

— Ой, все! — забеспокоилась медсестра. — Очереди-то в коридоре! Очереди! Давай-ка я по записи начну, а то вон как грудники-то орут…

Сказать кому-то что-то было страшно. Это был очень бедный рабочий район города. Плохо одетые женщины с вечно голодными, орущими от недоедания детьми толпились в коридоре перед ее кабинетом. Коридор выходил в холл. Там был шикарный ремонт, на стенах — никаких дождевых потеков, целый линолеум и даже непротекающая крыша. На стене висел большой портрет Сталина, и известка на стене под ним была абсолютно белой. Главврач поликлиники очень сильно беспокоилась, сделала хороший ремонт, чтобы повесить портрет вождя. А не то, не дай бог, пятно или трещинка на стенке, что тогда? Люди пропадали и за меньшее!

И строгий Сталин висел в обрамлении белой краски, сурово глядя на орущих малышей, которых тщетно пытались укачать на руках измученные, вечно уставшие матери.

В начале 1936 года отменили продуктовые карточки. Но долгожданного облегчения это не принесло, наоборот. Продукты стали дорожать с неимоверной скоростью. Зарплат не хватало. И, несмотря на то что хлеб больше не выдавали по карточкам, а можно было просто купить, его по-прежнему не хватало.

Шепотом, закрыв все двери на замок, рассказывали о страшном голоде, случившемся несколько лет назад, о том, что в селах люди умирали целыми семьями. Но говорить об этом громко было нельзя. Подробностей никто не знал. Голод был везде, и в городах тоже — мучительный, выворачивающий наизнанку внутренности и убивающий все остальные мысли.

Голод был самой страшной бедой. И груднички, орущие в коридорах детской поликлиники, это ощущали в полной мере. От плохого питания у их матерей не хватало молока. Сложно было выкормить ребенка в голодный год, страшно и мучительно.

Здесь, на Слободке, были частные дома. Покосившиеся хибары, глинобитные лачуги бедноты, иногда — с традиционными крышами, как в селе. Здесь многие держали домашних животных. Тощие козы и коровы бродили по пустырям, выщипывая пожухлую траву, пробивавшуюся из-под камней.

Большинство грудничков района, где работала педиатром Крестовская, выкармливала коза Машка, которая по праву считалась самой настоящей кормилицей. Хозяйка Машки, сердобольная молдаванка, давным-давно перебравшаяся из родной Бессарабии в Одессу, продавала молоко матерям грудничков по символической цене, что спасло не одно детское поколение. Козье молоко было питательным, полезным, но жирным, и плохо усваивалось желудками грудничков, отчего у них возникали сильные колики и газы. Младенцы орали день и ночь, не помогала и укропная водичка — народное средство от колик, проверенное временем, что еще тогда было достать? Но такое питание все равно было лучше, чем хлебный мякиш, размоченный в воде и, как соска, в марле засунутый в рот. Его своим новорожденным давали матери, которым не так повезло в жизни и в районе которых не было козы Машки — всеобщей кормилицы.

А потому приходилось терпеть, ведь козье молоко было единственным способом выжить.

Это было ужасно — делать вид, что ничего не происходит, врать начальству в глаза, которое, в свою очередь, врало следующему высшему начальству о том, что с детской смертностью все нормально, и она идет на спад. Зина знала это как никто другой — всю правду о детской смертности, о нехватке питания, о голоде. Но говорить об этом было нельзя. Темная тень страха запечатывала рот такой печатью, что прочней любых пут. И ей приходилось подбивать цифры в отчетах поликлиники, чтобы строить светлое советское будущее и делать вид, что все хорошо и прекрасно.