Роджер Хоббс - Призрак

Возле дома стояла угнанная Риббонсом темно-зеленая «Мазда-Миата».

Машине определенно досталось. Разбитые фары, простреленная левая дверца… От улицы «мазду» закрывали кусты, и номеров я не разглядел, зато увидел на стекле водительской дверцы брызги крови и грязи. Итак, машина здесь – разумеется, пустая. По крайней мере, Риббонсу удалось доехать до этого дома. Не хотел бы я умереть в японском автомобиле.

Как я уже говорил, когда-то дом был красивым. Стены, оклеенные дорогими обоями с узором из экзотических плодов и цветов. Под потолком – богатая лепнина в виде вино-градной лозы. Но стены успели потемнеть и покрыться коричневыми потеками, а светильники кто-то расколотил. В углу бросалась в глаза надпись аэрозольной краской «Нет ничего сильнее привычки».

В доме было темно, жарко, сыро и пахло затхлостью. От моих шагов в воздух поднялись густые клубы пыли. Я чуть постоял, давая глазам привыкнуть к темноте, а потом щелкнул выключателем. Чуда, как и следовало ожидать, не произошло.

Но протянувшийся по ковру черный след от впитавшейся крови я разглядел.

И одновременно учуял мерзкий запах – вонь гниющей рыбы, фекалий и пороха. Кровавая полоса вела через короткий коридор, мимо гардеробной и ванной, в глубину дома. Казалось, будто кто-то разрисовал ковер окровавленной кистью.

Риббонс .

Его «калашников» опирался о дверной косяк. Затвор был в крови и остатках пороха. На полу разбросаны хорошо знакомые мне вещи. Латексная перчатка. Магазин от «кольта-1911». Пуля 7,62539 миллиметров. Черная лыжная маска.

Да, он был здесь.

Еще живой.

Когда я нашел Риббонса, он больше походил на труп. Еле дышал и смотрел остекленевшим взглядом. Но его грудь поднималась и опускалась, свидетельствуя о том, что жизнь в нем еще теплится.

– Воды, – не сказал, а прохрипел он пересохшими губами.

Он сидел в гостиной, привалившись спиной к стене, в луже крови. Кевларовый жилет и толстовка промокли насквозь. Лицо было мертвенно-бледным, ступни опухли. Он выглядел вполне безобидно и даже трогательно, если бы не сочившийся из глаз зеленый гной. Пуля прошла чуть выше пупка, пробив бронежилет. Две другие застряли в керамических пластинах: присмотревшись, я увидел сплющенные кусочки свинца. На стене, в том месте, где Риббонс осел на пол, остался кровавый потек. Кровь уже успела почернеть.

При ранении в живот обычно дольше пятнадцати минут не живут. Из желудка в кровь попадает соляная кислота, вызывая кому и смертельную реакцию. Однако эта пуля до желудка не добралась. Ее полет замедлил бронежилет. Она застряла в жировых тканях и не задела кишечник, но с каждым вздохом Риббонса медленно продвигалась все ближе к желудку.

Часов двадцать назад его еще мог бы спасти очень хороший хирург. Но не теперь. Лицо Риббонса уже утратило краски жизни. Гноящиеся глаза говорили о том, что организм охвачен сепсисом. Подтверждением тому служили и хрипы в легких. Смерть подошла к Риббонсу совсем близко.

– Коп? – прошептал он.

– Нет, – сказал я. – Меня прислал отец.

– Воды, – сказал он. – Пожалуйста.

Я не ответил. Просто стоял и смотрел на него.

– Воды.

Я выглянул в коридор. Ты пришел за деньгами, напомнил я себе. Где же они? В коридоре я ничего похожего не заметил.

– Пожалуйста, – снова произнес он. – Воды.

На лице и руках Риббонса запеклась кровь. Губы у него были сухие, как песок. Он безотрывно смотрел на меня остановившимся взглядом.

– Пожалуйста, старик, – сказал он.

– Куда ты дел деньги, Риббонс?

– Пожалуйста…

– Сначала деньги, – сказал я.

Риббонс молчал. Потом пошевелил пальцами, указывая на коридор. Я повернул голову и проследил за его жестом, потом поднялся и пошел в глубь дома. В спальне стояли каркас старой кровати и комод, но комната все равно выглядела нежилой, даже хуже, словно населенной мрачными тенями. Риббонсу так и не довелось ее обжить. Мне стало не по себе.

Я пробирался в темноте едва ли не на ощупь. Через трещины в фанере проникал солнечный свет, расчерчивая пространство красными лазерными лучами. Вдали шумело оживленное шоссе.

Деньги лежали в кладовке.

Запачканный кровью синий кевларовый мешок. Я поднял его и направился к двери, но у самого порога остановился. Риббонс с великим трудом перевел на меня глаза. Он сидел, словно придавленный грудой кирпичей, и самое малое движение стоило ему нечеловеческих усилий. Губы шевелились, но беззвучно. Возможно, он молился.

– Воды… – снова простонал он.

– Хорошо, – сказал я. – Сейчас принесу.

Я на минуту оставил его одного. Кухня располагалась через две двери от гостиной, сразу за столовой. Я прошел в темное помещение и включил водопроводный кран. Некоторое время он издавал рычанье и дребезжал, но потом отплевался, и в раковину полилась вода. В поисках какой-нибудь посудины я открыл кухонные шкафы, но они зияли пустотой. Пришлось набрать воды в пригоршню. Риббонс увидел, что я несу, и мелко задрожал.

– Пожалуйста, – произнес он.

Я выругался и опустился рядом с ним на колени, прямо в лужу крови и рвоты. Я поднес пригоршню к его губам; вода потекла ему в рот и побежала по подбородку. Он пил и все не мог напиться. Попросил еще. Я еще раз сходил на кухню и принес еще воды. Говорить с ним мне было не о чем, так что я просто смотрел, как он пьет. Но вот он напился. Мы оба молчали. В тишине слышно было, как скрипит и бормочет что-то старый дом. Риббонс попытался сфокусировать на мне взгляд.

Потом прошептал:

– Дозу…

– Одна пуля прошла, – сказал я. – Ты умираешь.

Он еле заметно качнул головой и снова дернул пальцами. Я проследил за его взглядом, устремленным в угол комнаты, на черную нейлоновую сумку, до которой ему было не дотянуться.

– Дозу… – повторил он.

Я придвинул к себе сумку. В ней лежала коробка с медицинскими перчатками, зажигалка и шприц. Скривившись от боли, он показал на боковой карман. Внутри оказался завязанный узлом целлофановый пакетик, а в нем – крошки коричневой субстанции, по текстуре напоминающей тесто.

– Дозу, – выдохнул Риббонс.

Я держал в руках полграмма героина.

– Прошу тебя… – прохрипел он. – Дозу…

На свете не так много вещей, которые я ненавижу сильнее, чем героин. Я ненавижу его сильнее, чем мерзавцев, продающих в сексуальное рабство детей. Сильнее, чем насильников, убивающих беспомощных женщин. По силе эта ненависть и сравниться не могла с тем ужасным чувством, которое захлестывало меня, когда после долгого вынужденного одиночества я заново учился говорить: стоял перед зеркалом и заставлял свою гортань производить звуки, похожие на человеческую речь. Как я тогда ненавидел тех, по чьей вине онемел! Но героин я ненавидел больше. И вот я держал в руках эту пакость.