Инна Булгакова - Последняя свобода

Сегодня мне исполнилось сорок пять. И случилось событие столь несуразное, из ряда вон, что я растерялся, испугался даже и по привычке схватился за перо (шариковую ручку). Потому что загадочных событий в моей жизни скопилось уже немало, надо же что-то делать…

Писатели — народ нервный, а у нас тем более. Для души я писал прозу, для заработка — пьесы, и они широко шли. Что дало мне возможность вступить в члены Союза и приобрести кооператив в соответствующем районе Москвы. Так вот пятнадцать лет назад я и познакомился с соседом по площадке — странным стариком с подходящей фамилией Прахов.

Впрочем, общались мы крайне редко. Пьесы не иссякали — вскоре я купил дачу у вдовы драматурга в соответствующем поселке (не в том, знаменитом на весь мир, но тоже престижном, с собратьями-профессионалами), где и засел прочно, спокойно и, надеюсь, навсегда. Чувствуя, однако, что когда-нибудь редкому моему везению придет конец. Конец пришел.

И вот каким образом: однажды Прахов рассказал мне эпизод из многогрешной жизни своей — ровесника века. Да, он родился в январе 1900-го, а в девятнадцатом участвовал в разгроме одного прославленного богатого монастыря. Они разрывали могилы и склепы и выбрасывали мощи. Вот сорвали крышку древнего дубового гроба — предстал нетленный монах в нетленном облачении. Глухо произнес: «Будьте вы прокляты!» — и рассыпался в прах. Соратники оцепенели, но тут из кустов послышалось бормотанье: «Прости меня, Господи, за злобу и ожесточение…» Проклял живой монах.

Жить ему осталось всего ничего. «Я его и прикончил, — признался Прахов. — С испугу». — «Застрелили?» — «Зарезал. Вот вам завязка для полноценного антисоветского романа. Дарю». (На дворе стоял 1977 год.) — «А вы сами не пробовали?» — «Пробовал. Но я либреттист». — «Кто?» — «Писал либретто для оперетт. Жизнь прожил с шампанским, но никак не могу умереть». — «А ваши соратники?» — «Давно сыграли в ящик… заметьте, все не своей смертью. Я остался один». — «У вас есть правнучка». — «Сын погиб, внук погиб. Правнучка есть».

Больше мы на эту тему не говорили, да и не виделись почти, и старика я как будто не вспоминал, и монаха… Но оказалось, замогильный эпизод годы и годы дремал в потемках подсознания, как зерно в земле, и однажды вспыхнул ярко и пронзительно, разрастаясь в целое дерево… своего рода анчар, где смерть, смерть, смерть. Я понял, что пишу роман.

Писал запоем, вдруг опомнился и поехал к Прахову: не возражает ли… «Очень рад, — одобрил уже девяностолетний несгибаемый старик. — Могу добавить фактов». «Нет, нет, мне нужен был толчок — дальше работает воображение… Впрочем, кое-какие детали мне подбросил мой приятель — критик Горностаев. Тоже увлекся. Вот принес вам его статью почитать». — «Прекрасно, — одобрил старик, листая журнал. — Четвертый Всадник»… это ведь из Библии?» — «Да. Из Апокалипсиса». — «Прекрасно, — по вторил Кащей Бессмертный. — Вот напишите — и меня убьете».

Это происходило в апреле, на Страстной, а на Пасху в кругу близких я похвастался, что мечтаю ко дню рождения сделать себе подарок — окончить роман (необходимо заметить: о замысле, о старике, о монастыре — вообще ни о чем никто не знал). «Концовку подсказал сам прототип». — Существует прототип романа?» — осведомился Гриша, тот самый Горностаев. «Представьте себе — убийца! Десятый десяток пошел. Слезно просит — уже тринадцать лет — отпустить его душеньку на волю». — «Ну и?..» — «Отпущу». «Каким образом?» — «Зарежу».

Роман я действительно кончил ко дню рождения — Прахов скончался тотчас. Героя я зарезал, как и обещал, — старик умер от разрыва сердца. «Неужели силою своего воображения…» — пытался иронизировать я, но тут пошли такие странности и загадки, что вот уже два года я живу словно не в себе. Начать с того, что моя жена исчезла тогда же напрочь.

Нельзя сказать, чтоб я возражал против ее исчезновения — но нормального! Она же пропала при обстоятельствах пугающих, почему-то со злополучной рукописью. И сегодня… впрочем — по порядку. Необходимо восстановить ход событий в подробностях, чтобы наконец прийти в себя.

Итак, четвертое августа 1990 года. Суббота. Я в полном одиночестве (жена с сыном охотятся за трофеями к завтрашнему столу), в одиночестве и восторге работаю над завершающей фразой. Уже произошло убийство, и кровь смешалась с вином… Вдруг — телефонный звонок. Прахов. Голос бодрый, взволнованный и какой-то таинственный:

— Леонтий Николаевич, прошу вас немедленно подъехать ко мне с рукописью!

— Обязательно! Выезжаю! — закричал я на подъеме.

Кому как не старику первому обязан я прочитать… ну, хоть избранные места из рукописи — такой новой, свежей, полной трепета для меня и жизни? Единственный роман, который писался на одном дыхании, без черновиков и побочных записей.

Еду! Что там в природе-погоде? Жара… Я вышел на открытую терраску и с хрустом потянулся, протягивая руки к небу, полдневному, раскаленному…

Совсем неподалеку под яблоней стояла девушка и исподлобья глядела на меня. Моя будущая невестка, но тогда я об этом не знал (так казалось!), хотя что-то трепыхнулось в душе, как во сне.

— Здравствуйте, — сказала она хрипловатым низким голосом. — А где Коля?

— Добрый день. Он в Москве с матерью, скоро будет. Вы, должно быть, учитесь вместе?

— Учились.

Мой сын только что окончил Плехановский и, благодаря множеству хлопот, на следующей неделе отбывал в одну престижную европейскую дыру.

— Как вас называть, милое дитя?

— Как? — Она словно удивилась. — Мария.

Это имя ей шло — худая, ловкая, загорелая до черноты. И что меня поразило: глаза и волосы одного цвета — коричневого с золотистым отливом. Ну, прямо как у героини моего последнего романа — вот это да! Но одета… белые короткие штаны, сандалии и темная майка… А я-то! Недаром она смотрит с таким удивлением: на мне новенький подарок Марго — черный, до полу (до босых ног!) халат-хламида из тонкой шерсти, подпоясанный крученой веревкой; и капюшон я умудрился набросить на голову, когда вышел в пекло. М-да. «Отцы-пустынники и жены непорочны…»

Извинился, ретировался, оделся по-человечески, вышел. Все казалось мне, что ее уже не будет (и не было — так, мираж в пылу творчества). Но она стояла возле той же яблони — белый налив полновесно, прозрачно светился в ветвях — тот же недоверчивый коричневый с золотом взгляд…

— Вы ведь у нас впервые?

— Впервые.