Анатолий Степанов - Без гнева и пристрастия

— Не ваш друг, а просто посторонний.

Смирнов быстро глянул на Андрея Петровича.

— В любом случае, дорогой ты мой Андрюша, в больнице лежит тяжело раненный человек, которому, скорее всего, никто фруктов не носит.

— Умыли, — признался Андрей Петрович. — Поделом. А вы все-таки зайдите после всего к нам, Александр Иванович, а? Ждать будем.

Поворачиваясь к открытой дверце своего американского вездехода, чтобы вытащить адидасовскую сумку, Смирнов бросил взгляд на противоположную сторону площади. Темно-красная «десятка», которая тащилась впереди «чероки» от обрыва, исчезла. Ее место заняла темно-синяя «девятка». Класс явно невысок.

Не было никого в офисе туристического агентства «Гольфстрим», за исключением трудолюбивого директора, который, развернувшись вместе с креслом, бессмысленно смотрел в окно. Зазвонил наконец телефон. Директор вертанулся на сто восемьдесят градусов. Положил обе руки на сияющий стол, но сразу трубку не снял. Дождался четвертого звонка. Спросил яростно:

— Ну!

— Он пошел в больницу.

Директор Денис Ричардович молчал, прикрыв глаза. Страшно молчал. Для того, кто позвонил. Помолчав, директор сказал:

— Ты понимаешь, что ты сделал?

— Понимаю, — безнадежно подтвердила трубка.

— Понимаешь, что фуфель слепил, сучара греховная?

— Понимаю.

— Понимаешь, что я тебя по уши в землю вобью и в ноздрю цветочек вставлю?

— Понимаю.

— Как дальше жить собираешься?

— Старик его сегодня наверняка заберет и в Москву потащит.

— В каком он состоянии?

— Так откуда же я знаю!

— Узнай, прежде чем начинать. А начинать придется с сегодняшнего дня: мне они, фраерок парнокопытный, напрочь не нужны. Сколько у тебя там людишек?

— Со мной десять. В трех машинах.

— Должно хватить. Понимаешь, таракан? Должно!

— Прости меня, Хан.

— Если хорошо потрудишься, завтра прощу.

Главврач Юрий Серафимович улыбнулся и спросил:

— А почему не сразу к нему?

— Боюсь, — признался Смирнов.

— Бояться нечего. — Юрий Серафимович вылез из-за стола и устроился в кресле напротив отставного полковника. Видимо, главврач обосновался в Мельниках надолго: кабинет был обжито-уютен, домашний такой. С любимыми мелочами кабинетик. — В принципе, он физически вполне здоровый человек. Ожоги были поверхностные, не ожоги даже, а, как бы попроще выразиться, опальности, что ли. А вывих, если он не привычный, утихомиривается в три дня. Смотрю на него и удивляюсь: как он сумел, почти в беспамятстве, из такой безнадеги выбраться?!

— Ну а как он сейчас в психическом плане? — стараясь быть на уровне, коряво выразился Смирнов. — Вспомнил хоть что-нибудь?

— Ни хрена! — почти радостно заявил Юрий Серафимович. — Меня этот случай крайне заинтересовал.

— Меня тоже, — на ясном глазу признался Смирнов. Типовая больница, одинаковая и в Адлере, и в Находке, и в Моршанске. Двери, двери, закуток для дежурной, опять двери. И у торцового окна напротив сортира и пожарного ящика — бокс.

У бокса остановились. Юрий Серафимович глянул на Смирнова лукаво.

— Вы готовы, Александр Иванович?

— А черт его знает!

— Тогда пошли.

Человек смотрел в потолок. На шум открываемой двери обернулся и встретился глазами со Смирновым. Без эмоций смотрели и смотрели.

— Не он, — твердо заявил Смирнов. — Это не он! — Поставил сумку на пол, прожурчал молнией, вытащил три пластиковых кулька с бананами, виноградом и апельсинами, поставил, с трудом уместив, на тумбочку и пожелал: — Пожуешь винограду, может, вспомнишь что. — Человек неотрывно смотрел на него. — Говорить-то можешь, парень?

— Могу, — хрипловато ответил паренек.

— Уже слава богу.

— Значит, не он? — непонятно-угрожающе спросил Юрий Серафимович.

— Нет, не он, — даже с вызовом подтвердил Смирнов. Человек вновь повернулся на спину и вновь уставился в потолок.

— Вам нехорошо? — спросил врач.

— Мне хорошо, — сказал потолку человек.

Смирнов осведомился о нем как об отсутствующем стремительными вопросами:

— Он что — так и лежит? И в сортир не ходит? А если ночью пожар?

— И сидит, и стоит, и ходит. Сию же минуту — привычный депрессивный минор. Ну а насчет пожара… — Юрий Серафимович призадумался и весьма находчиво ответил: — Типун вам на язык.

— Заслужил, — признал свою промашку Смирнов. — Когда стемнеет, чем он занимается? Ведь надо же человеку чем-нибудь заниматься. Вот так в потолок смотрит?

— Читает иногда, но без интереса.

— Какой же тут интерес, когда ни хрена не помнишь? А по ночам к нему заходят?

— Если уж очень ему что-нибудь понадобится, звонок к дежурной сестре под рукой, — продолжил объяснения Юрий Серафимович. И наконец-то спохватился: — Тысяча вопросов. В связи с чем?

— Просто я, как всякий старик, бесцельно любопытен. Да и паренька жалко. Надо же, такая беда! — Смирнов, демонстрируя, какой он старик, мелко покивал седой башкой.

— Его не жалеть, а лечить надо, — наставительно заметил Юрий Серафимович, который, как все врачи, был немного проповедником. Но и похулиганить мог: — Вылечу я этого бугая, и, боюсь, жалеть не его, а нас придется!

— Я все слышу, — тускло обиделся человек, по-прежнему глядя в потолок.

— Ишь ты! — удивился Смирнов. — Обижается! Спорит с нами, выходит. Только нас не переспоришь: нас двое, а ты один!

— Пойдемте, Александр Иванович. — Юрий Серафимович взял Смирнова под руку и настойчиво повлек к двери. — У меня договорим.

Покидая бокс, Смирнов пожелал:

— Приходи в себя, мужик. Пора, давно пора. — А в коридоре интимно поведал врачу, которому можно открыться в сокровенном: — Дристунец прихватил. Весь день то в сортир, то в кусты. Я задержусь слегка в этом заведении, — и кивком указал на золотого джентльмена на черном прямоугольничке. Юрий Серафимович улыбнулся понимающе, еще и ободрил:

— Жду вас у себя. Вернетесь — я вам бесалолу дам.

И пошагал по пустынному вечернему коридору.

— Бесалол, бесалол мучит! — в оригинальной трактовке исполнил Смирнов «Бесаме мучо» и скрылся за дверью с джентльменом.

Дед, безжалостный Дед… Вместе с Дедом мукой вернулась обжигающая картина бездарного проигрыша по собственной дурости, беспечности, непрофессионализму. Вспомнилось все. И не вспомнилось даже, а, скорее, возникло. Возникло — и физической болью ударило по сердцу и в голову. Только потому, что потерял дыхание, задохся на несколько секунд от этой нестерпимой боли, не пискнул, не охнул. Не крикнул. А боль стерпел, набравшись силы от приказывающего и молящего взгляда Деда. Приказал этот взгляд — молчи. Только в конце дал понять Смирнову, что все услышал как надо.

А теперь — включай мозги, они хорошо отдохнули за эти дни полного бездействия.