Томас Рюдаль - Отшельник

Он снова постучал пальцем по стеклу и вышел.

Очутившись на улице, он сразу же свернул в узкий переулок, где бегали шелудивые кошки и валялись разбитые бутылки. На куче картонных коробок спали двое бездомных; у одного под носом запеклась кровь. Потом он свернул еще раз и оказался на служебной дороге, которая тянулась позади многочисленных баров и кафе. По ней ездят мусоровозы, ходят школьники, гуляют собаки, а также дефилируют уличные торговцы или просто местные жители, когда хотят срезать путь. Эрхард направился к черному ходу «Адзуры». У кухонной двери стоял колченогий барный табурет, окруженный кучей окурков, издали похожей на коврик.

Взгромоздившись на табурет, он осмотрелся. В переулке было тихо; слышен только храп какого-то пьяницы, который безмятежно спал в кустах. Через полчаса он услышал шаги.

Кухонная дверь распахнулась настежь. Едва выйдя, «стерва» согнулась пополам, и ее вырвало чем-то густым и красным; брызги полетели на стену и на островок жухлой травы. Не поднимая головы, она повернулась к Эрхарду.

– Вы ведь не преследователь? Не маньяк? У меня нет сил бороться еще и с этим.

– Как вы себя чувствуете? Что с вами?

– Слишком много развлечений, слишком мало сна, – ответила она, вытирая губы тыльной стороной ладони. – Кто вы такой?

– Друг Билла. Эрхард. – Он протянул ей руку. Но она заметила, что у него нет пальца, и явно побрезговала прикасаться к его руке.

– У него вдруг появилось столько друзей, и они являются отовсюду. Лучше поговорите с Эрнесто, он в курсе всего.

– Это я его нашел. После несчастного случая.

Она молча порылась в кармане фартука и достала пачку сигарет.

– Вы его внучка?

– Мой дед был гомосеком в первом поколении. В нашей семье все такие, а как у них получались дети, они, наверное, и сами не понимали.

– Не знал, что у него есть дети и внуки.

– Наверное, он тоже не знал.

– Но вы унаследовали кафе?

– Оно перешло к моему отцу. А он подарил его мне. Такова сокращенная версия. Так сказать, очищенная.

– Ваш отец тоже здесь работает?

Она снова засмеялась. Похоже, смех причинял ей боль, потому что она вдруг схватилась за живот.

– Вы не журналист, это точно.

Эрхард решил, что ее отца здесь нет.

– Значит, узнав о смерти Билла, вы уволились из «Рустики» и уехали с Тенерифе… С тех пор вы никого оттуда не видели?

Она покачала головой.

– Вы знаете Сёрена Холлисена?

Стоило ему произнести имя Холлисена, как в ее лице что-то изменилось, и явно не к лучшему. Она совсем не была удивлена.

– Вы уже спрашивали меня о нем, и я вам сказала: все, кто работал в «Рустике», знали этого ублюдка.

– Что он вам сделал?

– Лучше спросите, чего он не делал! Трахал все, что движется, мать его!

– Знаете, что с ним случилось?

– Что с ним могло случиться? Скорее всего, он вернулся домой, в Данию. Там вы его и найдете, эстранхеро… Желаю удачи!

– Он склонен к насилию?

– Он психопат, а значит, на все способен. Вот все, что я могу о нем сказать.

– По словам вашей прежней управляющей, он пользовался популярностью.

– Конечно, он пользовался популярностью. Как и все психопаты. – Женщина закурила и ткнула рукой в табурет: – Мне нужно сесть. – Эрхард встал. Он заметил, насколько она измучена. – Должно быть, он натворил глупостей, раз вы здесь.

– Должно быть, он что-то сотворил с вами, раз вы так отвечаете.

– Туше! – улыбнулась «стерва». Изо рта у нее медленно выплыл дым, спиралями закручиваясь у носа. Когда дым попал в глаза, она сощурилась. Эрхард увидел, что и лицо у нее такое же длинное, как у Билла Хаджи. Все в этой женщине было слишком крупное, слишком длинное, слишком знойное для того, чтобы ее можно было считать красивой. Как будто смотришь на нее в увеличительное стекло.

– Вы не знаете, не забеременела ли от него какая-нибудь девушка?

Она покачала головой:

– Бедняжка!

– Что вы имеете в виду?

– Жить здесь значит постоянно подвергаться домогательствам. Девушкам без конца приходится терпеть приставания разных пьяных идиотов. Кстати, знаете, на некоторых островах до сих пор едят детей…

– Нет, не знаю, – ответил Эрхард.

– От Сёрена мог родиться только неудачник.

– Значит, ребенок у него был?

– Я этого не говорила.

Эрхард встревоженно посмотрел на нее. Она так сутулилась, словно тяжелобольна.

– Вы заболели из-за него? Он вас чем-то заразил?

Она засмеялась, и дым заклубился вокруг ее губ и носа.

– Уж не думаете ли вы, что я трахалась с этим психопатом?

– Почему нет?

Эрхард вспомнил слова Эллен. Возможно, девушка унаследовала от деда склонность к гомосексуализму.

– Вы смешной, – без всякой радости заключила она.

– У вас нездоровый вид. Не хочу быть жестоким, но выглядите вы так, словно вам больно.

– Вас мои проблемы не касаются.

– Если вы умрете в моем присутствии, еще как коснутся. Что-то часто люди стали при мне умирать.

– Расслабьтесь, старик. Мне просто нехорошо.

– Сколько вам лет? И как вас, кстати, зовут?

– Двадцать семь. Больше никаких вопросов. Я не хочу отвечать. Мне сегодня работать до четырех утра. Сегодня, знаете ли, праздник в честь Богоматери Кармельской. – Она встала.

– Почему вы решили, что Холлисен в Дании?

– Он не любил надолго уезжать с Фуэртевентуры. Так что, скорее всего, он уехал с концами. Вот что я думаю.

– Вы его искали?

– Он должен мне деньги. Теперь, когда я получила кафе, они бы мне очень пригодились.

– По словам вашей прежней управляющей, у Холлисена были денежные затруднения.

– Как и у всех нас… Кстати, помяните мое слово: если вы его найдете, я вам хорошо заплачу.

Когда она открыла дверь, до них донеслись звуки из кухни. Она украдкой покосилась на него; на ее губах появилась смущенная улыбка.

И вдруг он увидел ее силуэт в профиль, впервые заметил большой живот, особенно большой под черным платьем. При такой стройной фигуре кажется, словно у нее в животе черепаха.

– Это вы! – ахнул Эрхард.

– Что «я»?

– Вы – та самая мать.

Мальчик.

По большому счету он никогда не думал о нем как о мальчике. Никогда не представлял его себе. Не представлял ребенка в маленькой яме, в маленьком гробу, в маленькой картонной коробке, в маленьком манеже, в маленькой кроватке. Он не думал о нем как о мальчике; ребенок казался ему почти дешевой куклой, вроде тех, с какими играла Лене: с туловищем из мягкой ткани, руками и ногами из розовой пластмассы.

И вдруг он отчетливо увидел ребенка.

Он лежал в темноте в коробке, бледный, полупрозрачный. Лежал между обрывками газеты, как цыпленок в колючей траве. Его волосы сливались с темнотой. Карие глаза суровы не по возрасту и запали от слез. Он не кричал; лежал тихо, трогая короткими пальчиками острый край коробки. Его, можно сказать, выскребли из матери не через три месяца в утробе, а через три месяца, проведенных на свете. Жертва неудачного аборта с волосами и пальцами. Хуже всего не то, что он умер, что родители убили его, а что они, прежде чем убить, дали ему пожить три месяца. Они подарили ему три месяца без любви; три месяца они не смотрели на него, не заботились о нем как положено, не давали соску и плюшевого мишку, не целовали и не сидели, склонившись над его колыбелькой, не гладили в темноте. Три месяца равнодушия – а потом его просто выкинули, запихнули в коробку и услали прочь, как посылку к неизвестному адресату.