Томас Рюдаль - Отшельник

– А если Педро будет получать тридцать пять процентов, а взамен обещает больше никому не делать скидок? – обратился Эрхард к Альберто, предлагая тому последний шанс сохранить свои уютные дневные смены.

Альберто посмотрел на фотографию, приклеенную к приборной панели. Это выцветшее старое фото женщины, которая стоит на приставной лестнице и собирает оливки. Его жена или, может быть, мать.

– Ладно. Только отныне все платежи – по счетчику, – сказал он.

Муньос, видимо, прикидывал, во сколько это ему обойдется. Он просто кивнул. Скорее всего, он продержится несколько месяцев, а потом уйдет. Эрхард не знал, на что парень тратит свое время днем, когда он не работает, но, если он хочет нормально зарабатывать за баранкой такси, ему придется найти условия получше. Тридцать пять процентов – только временное решение, и для Альберто тоже – ведь ему скоро на пенсию.

– Кстати, убирай за собой кофейные чашки, – проворчал Альберто, передавая Муньосу бумажный стаканчик.

Муньос улыбнулся, взял стаканчик и вышел из машины. Какое-то время они с Эрхардом шли по тротуару рядом, у каждого бумажный стаканчик в руке. Когда они поравнялись с машиной Эрхарда, тот поставил свой стаканчик на крышу, чтобы открыть дверцу.

– Спасибо, – сказал Муньос.

– Пожалуйста, Педро.

– Знаешь, мне тоже непросто. Он ведь малый неплохой.

– Альберто не такой дружелюбный, каким кажется. Спроси других, кто начинал с ним работать.

– Почему ты мне помог? Я думал, ты встанешь на его сторону. Ты ведь его немного подвел, да?

Честный парень. И любопытный. Эрхарду это нравится.

– Из чувства справедливости, – ответил он. – В ней все дело. Честность, справедливость – самое главное. Как аукнется, так и откликнется.

– Похоже на инь и ян, да? Ты это имеешь в виду?

– Почему ты спрашиваешь?

Либо парень умнее, чем кажется, либо сам не понимает, о чем он говорит.

– Тебя называют мудрецом, потому что ты много читаешь. – Муньос заглянул в окошко и увидел книгу на пассажирском сиденье.

– Слепой ведет слепого – или как там говорят, – усмехнулся Эрхард, садясь в машину.

– Что?

– Не верь всему, что слышишь. И приходи ко мне, если снова попадешь в неприятности.

Эрхард завел мотор и двинулся в очереди.

Во время сиесты он поехал домой, его мучит совесть. Алина весь день просидела взаперти в темном сарае. Он прислушался у двери и велел ей отойти. Не дожидаясь ее ответа, вынес из дома длинную буксирную цепь и набросил ее на металлическое кольцо, вделанное в стену дома – раньше к нему крепился брезент. Затем подтащил цепь к сараю и отпер дверь. Внутри было тихо. Сначала он видел только темноту, плотную темноту, которая поглощала практически весь свет. Но потом разглядел ее лицо. Она затаилась у двери, надеясь незаметно прошмыгнуть мимо Эрхарда. Он оттолкнул ее, навалился на дверь со всей силой и задвинул засов под ее возмущенные вопли.

– Нельзя, – сказал он. Она не ответила, лишь замолотила кулаками по стене. – Сейчас я тебя отсюда выпущу, только без глупостей. Поняла?

Она не ответила.

– Поняла?

– Да! – пронзительно крикнула она.

– Отойди к стене. И стой там. – Он осторожно приоткрыл дверь и посмотрел внутрь, поставив ногу на порог.

Она прислонилась к дальней стене, согнув руки в локтях по бокам. Она пробыла в сарае семнадцать часов, и вид у нее был как у настоящей развалины. Волосы, прежде так тщательно уложенные, распустились и свисали как патлы. Макияж потек, смешался с пылью; мятые, грязные брюки порваны. Она сделала шаг вперед и в ужасе уставилась на цепь, которую он держал в руке.

– Я скоро тебя выпущу, – пообещал он. – Как только полицейские признают, что взяли не ту, кого надо.

Она молчала.

– Мне кто-нибудь звонил? – спросил он.

Она отвернулась. Он встряхнул ее:

– Это важно! Телефон звонил? – Он надеялся, что позвонит журналист и сообщит, что заседание суда откладывается и стражам порядка придется продолжать расследование. Может быть, надо было поехать в суд самому. Процесс, скорее всего, открытый.

Он повторил вопрос, но Алина упорно смотрела в пол.

Он показал ей цепь:

– Сейчас я надену ее тебе на ногу, и ты сможешь отсюда выйти.

Она почти незаметно кивнула, он быстро опустился на колени и пристегнул цепь к ее ноге. Цепь впилась в лодыжку, скоро кожу будет саднить. И все же так лучше, чем сидеть в темноте.

Теперь она сможет выйти на улицу. Войти в дом. Сходить в туалет. Сможет дотянуться до кухонного шкафчика, из которого он предусмотрительно вынул стекла. В шкафчик он поставил бутылки с водой, печенье, старые галеты. Правда, когда она будет в доме, он не сможет запереть входную дверь – помешает цепь. Но это не важно. К нему все равно никто не заходит.

Он показал Алине, где что лежит, объяснил, как чем пользоваться.

– До телефона и книжной полки все равно не дотянешься, так что даже не пробуй. Можешь сидеть здесь или спать, – в угол у двери он бросил старый матрас.

Она смотрела на него равнодушно, почти с отвращением. Эрхард злился на себя: неужели он ожидал благодарности? Он сам не понимал, почему по-прежнему относится к ней по-человечески, почти как к своей гостье. Может быть, все дело в ее жалком виде и круглых грязных щеках – они пробудили в нем сострадание. Она вполне заслужила то, что получила: старый матрас и цепь на ноге. Он пошел в кухню, чтобы согреть воды для кофе. Она довольно долго стояла на одном месте, а потом с шумом плюхнулась на матрас, цепь, звякнув, стукнулась о пол. Он налил себе кофе и стал пить его, сидя в кресле, откуда видны ее ноги.

– Не вздумай меня снимать, старый извращенец! – предупредила она.

– Зачем мне тебя снимать?

– Так поступают многие. А потом без разрешения размещают снимки в Сети.

– Я не один из твоих двинутых на голову клиентов.

– У тебя с головой точно не в порядке. Разница только в том, что я не хочу с тобой трахаться.

– Хватит болтать, – сказал Эрхард, отпивая кофе. – Понятия не имею, о чем ты. Не знаю и знать не хочу.

Проходя мимо, он увидел, что она спит. Эрхарду отчего-то стало приятно; он был рад, что она наконец-то хоть немного успокоилась. Спящая, она была похожа на усталую девчушку в детском саду. Руки и ноги раскинуты в стороны после трудного дня на игровой площадке. Он тихо затворил дверь, жалея, что нельзя ее запереть.

В Дании в этом году рано начались зимние каникулы; неожиданно добавилось два или три рейса в день, и туристы наводнили улицы Корралехо. У него много коротких поездок в дюны, в порт или в ближайшие отели.

После слов Алины он вдруг начал замечать повсюду камеры. Пассажиры делали снимки из машин; снимали друг друга на заднем сиденье, его за рулем. В дюнах туристы с портативными видеокамерами снимали солнце, песок и коз. Давным-давно, когда он ездил отдыхать с родителями, каждый снимок тщательно планировался. У него было всего две катушки пленки по 24 или 36 кадров, поэтому объект для съемки нужно было выбирать очень продуманно. Самое большее, он делал по десять фотографий в день. Тогда никто бездумно не щелкал проходящих мимо коз, грязные носки на веревке или самую обычную еду в самых заурядных ресторанах. Никому и в голову бы не пришло снимать совершенно незнакомых людей, мусор по обочинам дороги или безоблачное небо. Каждый снимок становился важным событием. Сейчас все по-другому. Люди снимают все подряд и не думают о количестве кадров. Кажется, снимки даже проявить можно в Интернете. Он вспомнил девчонку у входа в дискотеку «Корралехо-Бич» на улице Сервера; она фотографировала свою подружку, засунувшую язык в пивную бутылку.