Мери Каммингс - Из жизни домашних хорьков

Последний раз я ела у старушки с полтергейстом. Мы с ней тогда о хорьках разговорились — и я Гарольда выпустила, так она не знала, чем его угостить. И ветчину принесла, и сыр, и мороженое — сладкое, клубничное…

Она и мне мороженого предлагала, и еще чая, и пирожков — а я отказалась. Торопилась. Сюда торопилась!

Как именно это произойдет? И когда? Завтра? Или мне долго еще суждено сидеть и смотреть на этот низкий потолок, бетонный пол и кучу серых пластиковых штук?..

Представился вдруг скелет, прикованный к трубе, и Гарольд, который по-прежнему живет в подвале и ловит мышей.

А действительно — что теперь с ним будет? Ведь Аронсон, если сумеет его поймать, то наверняка убьет! Он и меня убить собирается — что ему какой-то хорек?!

Тем более, что Гарольд его укусил…

Я старалась отогнать эти мысли, вспомнить о чем-нибудь хорошем, что у меня в жизни было — получалось, что в основном о Стивене.

О том времени, когда мы вместе жили.

Когда он принимал душ, я любила к нему влезать в кабинку. Он поворачивался, обнимал меня, а по лицу вода текла. Он мокрый, скользкий — и теплый. Вода прохладная, а он теплый — так здорово! И вода по лицу…

Пить хочется очень…

Стоило зажмуриться, и перед глазами начинали мелькать яркие пятна, похожие на разноцветные лампочки, как на карусели. Или на рождественской елке…

Мы с папой всегда Рождество вдвоем отмечали, с тех пор как мама умерла. В гостиной обычно стояла большая елка с золотистыми шарами, с голубыми колокольчиками и гирляндой, и пахло от нее… так только от рождественской елки пахнуть может!

Папа клал под нее много подарков в красивых праздничных обертках, с записками — и от него, и от «дяди Билла», и от мамы тоже — как будто она еще жива. Он ее любил.

И Стивен меня любил. Любил, я же знаю!

Любил, пока я все не испортила этой историей с Ральфом Лореном. И так и не сказала ему, что до сих пор простить себе этого не могу… и теперь, наверное, уже и не скажу…

Иногда я отключалась — боль пропадала, а воспоминания становились такими яркими, что даже запахи, звуки чудились. Приходила в себя — и вокруг снова было темно и холодно, и хотелось быстрее вернуться обратно в забытье, где нет боли.

Однажды, словно наяву, совсем близко, я увидела отца на катере. На катере, на котором я, наверное, так и не побываю. Вокруг, до горизонта, океан… и брызги на лице — соленые…

Папа… Папа, приплыви, забери меня отсюда! Пожалуйста, мне очень страшно, папа…

Наверное, я забылась надолго, потому что когда снова открыла глаза, окошко уже светилось. Гарольда на коленях не было, но, повернув голову, я увидела, как он балансирует на досках — примеряется, пытаясь с них перепрыгнуть на трубу, проходящую вдоль стены футах в пяти от пола.

На меня навалилась какая-то глухая апатия. Больше не было сил думать и бояться. И чувства все словно притупились — ничего даже особенно и не болело, тело будто онемело.

Гарольд на трубе не удержался — сорвался вниз. Снова полез было на доски, но заметил, что я за ним наблюдаю, и побежал ко мне. Приласкался — щеку полизал, а потом в глаза мне посмотрел — жалобно-жалобно, словно хотел сказать: «Ну хватит тут сидеть, пойдем уже домой, а?!»

Я мысленно попросила у него прощения. Не надо было мне позавчера брать его с собой!

Позавчера… Кажется, давно, в другой жизни…

Гарольд немного еще покрутился около меня и убежал по своим делам. Я сидела и бездумно следила за ним глазами — как он под доски забрался, как по куче пластиковых штук лазает; как за мышью погнался, поймал ее и в угол унес.

Потом он опять полез на доски, снова попытался до той трубы добраться — на этот раз ему удалось. Побежал по трубе — вдоль одной стены, вдоль другой… Надо мной пробегал — остановился, голову свесил и покудахтал — смотри, мол, какой я ловкий! А я даже улыбнуться ему не могла…

Добежал до окна, встал на задние лапы и сквозь стекло глянул. И вдруг я увидела, как он толкает мордочкой и лапками створку — отодвигает вбок, точь-в-точь как дома открывал дверцу стенного шкафа. Толчок, еще… — створка сдвинулась, и хорек, даже не оглянувшись, скользнул в образовавшуюся щель.

Ну и хорошо. Пусть хоть он спасется! Он красивый и ласковый — наверняка его кто-нибудь подберет…

Я стала отключаться все чаще и чаще. И не всегда знала уже, что на самом деле происходит, а что только мерещится.

Аронсон приходил — спустился по лестнице, встал посреди подвала и на меня уставился. Наверное, если бы я была в нормальном состоянии, мне бы от его взгляда не по себе стало. А так — только скучно и все. Я закрыла глаза, чтобы его не видеть — куда интереснее были сразу появившиеся перед ними цветные пятна.

Следующий раз я очнулась оттого, что почувствовала — рядом Гарольд. Он покусывал меня за ухо, перебирал лапками в волосах, терся о щеку — как обычно делал, ласкаясь… Но как же, ведь он убежал, спасся?!

Подняла голову — и увидела лицо Стивена, совсем близко — и ужас, написанный на этом лице.

— Господи, Джеки, — пробормотал Стивен. — Что он с тобой сделал?!..

Он настоящий? Или как папа, привиделся?..

«Не плакать… Только не плакать!» — повторила я, как молитву. Закрыла глаза, потому что слезы все-таки потекли и сейчас станет нечем дышать…

Но он уже сдирал с меня пленку. Ох, как больно губам! И от этой боли я очнулась окончательно.

Кроме Стивена, в подвале был полицейский — смотрел на меня, стоя рядом на коленях. И Гарольд, действительно Гарольд! Он перепрыгнул на плечо Стивену, потом снова ко мне.

— Джеки, — повторил Стивен с ужасом. — Джеки!

— Да… — Я с трудом разлепила, казалось, уже навеки сросшиеся губы.

И начала хватать ртом воздух, и задышала, наконец, полной грудью.

Полицейский достал нож и принялся срезать у меня с ног пленку. А Стивен — смотрел и смотрел, словно ко мне притронуться боялся. Потом как-то очень неуверенно поправил мне волосы — а чего поправлять, я вся всклокоченная.

— Стив, я… — губы все еще плохо слушались. Я много чего сказать хотела — и как я его рада видеть, и — самое главное! — за ту историю с Ральфом Лореном прощения попросить.

Но тут он будто опомнился — ничего мне больше вымолвить не дал. Схватил вдруг меня, прижал к себе и стал целовать. Куда попало — в глаза, в виски, в волосы растрепанные…

Представляете, я черт-те какая грязная и ободранная — а он меня целует!

Полицейский сказал «Простите, мисс!» — и протиснулся к трубе. Отвязал меня от нее, отодвинул от стены и начал возиться с моими руками. Стивен тоже ему помогать полез… и когда они там, сзади, их распутали — вот тут я и поняла, что такое настоящая боль!

Суставы от неподвижного положения так занемели, что стоило шевельнуться — и показалось, будто руки из плеч выламывают. Я не удержалась, вскрикнула…