Татьяна Рябинина - Закон парных случаев

«Нет, не может, - отрезал я. – Если уж человеку хочется блюсти невинность по идеологическим соображениям, то пусть делает это так, чтобы другим от этого не было хуже. И если я ей нужен как друг, товарищ и брат, то нечего было вешаться на шею и тащить на речку».

- Улыбайся, Женечка, - сказал я, продолжая демонстрировать голливудский оскал. – Мы уже пришли.

Женя попыталась улыбнуться, но губы ее дрогнули, а глаза предательски заблестели. Я сделал вид, что не заметил.

- Уже нагулялись? – удивилась Лена, несущая в дом из земляного погреба огромную кастрюлю. – Что-то быстро. Не поссорились?

- Нет, - мотнул головой я. – Вам помочь?

Пятнадцати минут мне вполне хватило, чтобы обойти поселок кругом и вернуться. О чем я думал при этом – лучше не говорить. Ни о чем хорошем. Бывает так, вроде бы все плохо, хуже не придумаешь, но ты держишься на плаву, потому что есть что-то такое, что помогает не утонуть. Особенно если это «что-то» - надежда на близость с симпатичной – и более того! – девушкой. А потом оказывается, что надежды все эти пустые, и вот тогда-то и понимаешь по-настоящему, в какой заднице оказался. А что касается девушки… Да, давненько я не получал по морде так основательно.

40.

Жене Лена постелила наверху, в маленькой комнатке, которую она приготовила для будущего младенца. Нам – внизу, в гостиной: Саше с Виктором на диване, мне – на узенькой кушетке у печки.

Не спалось. Виктор заливисто храпел, над ухом назойливо ныли комары. Нет, чтобы молча кусать – так еще и издеваются. Сразу видно – бабы!

От мысли о всеобщем бабском коварстве мне захотелось встать, дойти до речки и окунуться в холодную воду. Чтобы хоть как-то охладить и голову, и другую часть организма. О чем бы я ни думал, воображение, разогретое спиртным, услужливо подсовывало самые фривольные картинки.

Я нащупал джинсы и футболку, кое-как натянул, сунул ноги в сандалии и вышел на крыльцо. Конечно, до речки в потемках да по лесу я просто не дошел бы, но хоть на крыльце посидеть. Иногда, очень редко, я жалел, что бросил курить. Чем тупо сидеть и пялиться в пространство, дымил бы многозначительно и трагически. Смотрел бы, как от красного огонька срываются искры.

Зашелестели листья на деревьях под внезапным порывом ветра. Горизонт на секунду осветился, глухо громыхнуло. Забытая всеми гроза наконец решила напомнить о себе. Громыхнуло еще раз, уже громче, ветер набирал силу. Дождь обрушился как-то вдруг, сразу. Молнии высвечивали сплошную серебряную стену.

И снова вернулось то тревожное видение-воспоминание, о котором я думал днем. Почему-то оно показалось мне очень важным, даже необходимым. Но чем сильнее я пытался «сфокусировать» его, тем больше оно расплывалось. И вдруг, при очередной вспышке молнии, я увидел…

…Я совсем маленький, едва достаю до подоконника. Стою на цыпочках и смотрю в окно, по стеклу бегут струи воды. За стеной воды – стена деревьев. Гром гремит все громче, мне страшно. Но я знаю, что никто не пожалеет и не успокоит меня. Хочется плакать, но плакать нельзя. Пахнет убежавшим молоком и еще чем-то пригоревшим. «Сколько раз тебе повторять, отойди от окна!». От звуков этого страшного, грубого голоса я сжимаюсь, по ноге бежит предательская струйка. Я с ужасом смотрю на лужицу, растекшуюся по красному половику, и жду неотвратимого наказания…

С трудом проглотив слюну, я подставил ладонь под струю воды, текущую с желоба крыши в жестяную бочку, и вымыл лицо.

Что это было? Где? Кто эта женщина, которую я боялся настолько, что мог описаться, едва заслышав ее голос? Неужели… бабушка?

Мы приехали в Прагу, когда мне было два года. Точнее, два года и пять месяцев. У меня странная память – я очень хорошо помню события раннего детства, хотя вполне могу забыть произошедшее несколько дней назад. Врожденный старческий маразм, смеялся отец, старики тоже отлично помнят свое детство, но забывают, что ели на завтрак. Причем сказать, что я хорошо помню детство – этого мало. Я не просто хорошо помню, я словно погружаюсь в тот или иной эпизод, мгновенно проживая его вновь во всех ощущениях, до мельчайших подробностей.

Но у моих воспоминаний был порог. Нижний порог. Самое первое событие моей жизни, которое я мог вспомнить, - дорога из Рузине до нашей квартиры. Мы едем на такси, на заднем сидении, я у мамы на руках. Она прижимает меня к себе, а я в полудреме спрашиваю, будет ли у нас собачка.

Но ничего из того, что было до этого, в Ленинграде, в моей памяти не сохранилось. Вернее, я так думал – приснился же мне двор бабушкиного дома. Что тут странного, говорила мама, многие дети помнят себя примерно со школьного возраста, а два года и пять месяцев – это очень рано. Но меня все-таки смущало одно обстоятельство. С кем бы я ни беседовал на тему детских воспоминаний, все говорили одно и то же: у них были какие-то четкие воспоминания, а еще – смутные, расплывчатые, более ранние. У меня таких смутных не было. Ну, если не считать тревожного ощущения, которое приходило только во время грозы.

Еще в старших классах школы я много читал по вопросам памяти, нейропсихологии, увлекался мнемотехниками и знал, что какие-то травмирующие воспоминания мозг может блокировать, словно закрывая их в сейфе. И что особенно часто это происходит у детей. Но отец только посмеялся надо мной. «Хватит выдумывать глупости, Мартин, - сказал он. – Ничего такого с тобой не было. Ты просто был слишком мал, чтобы запомнить питерскую жизнь».

Выходит, он снова обманул меня. Еще одна ложь. Одна из многих.

41.

За спиной открылась дверь. Батя сел на ступеньку рядом со мной. На нем был черный подрясник и шлепанцы на босу ногу.

- Не спится? – спросил он. – Вот и я в грозу не сплю. Выйду на крыльцо, сижу и смотрю на небо, пока не кончится.

Мы помолчали.

- Саша рассказал о твоих родителях, Мартин, - батя коснулся моей руки. – Я буду за них молиться. Как их имена? Они крещеные?

- Ольга и Камил. Оба крещеные. Только отец католик.

- За него помолюсь келейно.

И вдруг я почувствовал, что могу ему все рассказать. Иногда так бывает – как будто между тобой и другим человеком на время устанавливается какая-то связь, когда вы понимаете друг друга с полуслова. Так было, когда я рассказывал нашу семейную историю Саше. Так было, кода мы с Тамарой пили коньяк накануне похорон отца. И я совсем не удивился, когда услышал:

- Говори, Мартин, не бойся.

И я начал рассказывать. Начиная с воспоминания о грозе и заканчивая тем, что произошло между мною и Женей у речки. Когда я замолчал, гроза уже шла на убыль. Дождь едва моросил, и гром тихо ворчал где-то далеко. Пахло свежестью и мокрой травой.

Батя положил руку мне на плечо.

- Боюсь, что насчет Женьки… тут есть и моя вина.