Татьяна Рябинина - Закон парных случаев

Мы с мамой прошли через арку подворотни в довольно мрачный и грязный двор-колодец.

- Мам, здесь так везде? – спросил я.

- Как «так»?

- С улицы дом такой красивый, важный. А двор… Похоже на грязное рваное белье под фраком.

- В Праге в центре таких дворов тоже хватает. Да, почти везде. Это еще не самый страшный. Если захочешь, мы тебе покажем наш старый дом – вот где кошмар.

Покосившаяся дверь, когда-то покрашенная вишневой краской, тусклая лампочка, стертые ступени, оглушительный запах гнили и кошек, трясущийся от старости лифт. Мы поднялись на третий этаж. Мама молчала. Она была так напряжена, что мне показалось: если я до нее дотронусь – посыплются искры. Дотронулся – она вздрогнула.

На правой двери, обитой черным дерматином с торчащей из прорех ватой, красовалась белая бумажка с печатью. Нахмурившись, мама осторожно поцарапала ее ногтем.

- Что это? – спросил я.

- Наверно, милиция опечатала.

- Почему милиция? Бабушка ведь сама умерла, ее не убили.

- Не знаю, - мама пожала плечами. – Может быть, так полагается, если человек одинокий.

Она подошла к левой двери, похожей на бронированную дверцу сейфа, позвонила.

- Кто? – басовито поинтересовался мужской голос.

- Это дочь Вероники Аркадьевны.

Лязгнул замок. Над цепочкой показался фрагмент грузного мужчины лет сорока в зеленом спортивном костюме.

- Здрасьте, - буркнул сосед. – Приехали, значит?

- Да, приехали, - каким-то неприятно заискивающим голосом ответила мама. – Вот, думали, у вас ключи, а тут…

- Да были у меня ключи, были. Запасные. Только тут такое дело… Я вам по телефону не сказал. Маму вашу ведь в больницу не забрали, когда у нее инсульт случился.

- Почему? – мама побледнела так сильно, что это было заметно даже в полутьме лестничной площадки.

- Я не врач, не знаю, что там с ней было точно. Вечером супруга моя к Веронике Аркадьевне зашла за чем-то, вдруг бежит назад: соседке плохо, наверно, инсульт. Я зашел, смотрю – она сидит, лицо красное, рот скривился, пытается что-то сказать и не может. Ни рукой правой, ни ногой пошевелить не может. Ну, мы ее уложили, скорую вызвали. А она все не едет и не едет. Час прошел. Ну, мама ваша отходить начала. Ну, в смысле, рот нормальный стал, что-то говорить стала, рукой шевелить. Скорая приехала – все нормально, только слабость и головная боль. Ну, ей укол сделали и уехали. А утром я звоню – тишина. Открыл ключом – а она на полу лежит. Мертвая.

Мама всхлипнула. Сосед вздохнул, откинул цепочку и открыл дверь пошире.

- В общем, вызвали скорую, милицию – ну, вы понимаете. Дверь и опечатали. И у меня ключи забрали. Но вы не волнуйтесь. Я сказал, что вы, возможно, приедете, а они сказали, что вы можете в любой момент зайти в наше отделение милиции, подтвердить, что вы дочь, и ключи забрать. Телефон оставили. Можете зайти позвонить.

- Спасибо, - мама зашла в прихожую, а я остался на площадке. Сосед топтался на пороге, явно не зная, что ему делать.

- А кто занимается похоронами? – спросила мама, положив трубку.

- На ее бывшей работе. Насчет поминок – не знаю, это вряд ли.

- Мартин, сейчас вы с папой поедете в гостиницу, - мама повернулась ко мне, - а я пойду в милицию. Возьму ключи, вернусь сюда, приберу в квартире. За продуктами схожу. Надо хоть что-то приготовить, пусть хоть самые близкие зайдут бабушку помянуть.

- Конечно, - кивнул сосед. – Если что, супруга моя, Анна Васильевна, поможет. Они с мамой вашей дружили.

Попрощавшись, мы спустились вниз и вышли к машине. Объяснив отцу ситуацию, мама махнула нам и скрылась за углом.

- Пожалуйста, Престиж Отель Васильевский, - важно сказал отец водителю.

- Это где такой? – удивился тот.

- Третья линия, - нахмурился отец. – Дом 52.

- А-а-а, - пытаясь скрыть улыбку, протянул водитель. – Ну да, Престиж Отель. Скажите проще – мини-гостиница.

Гостиница действительно оказалась небольшой, но довольно уютной. По телефону мы хотели заказать двухкомнатный номер, однако нам предложили два одноместных «с кроватями дабл». Номера оказались на втором этаже с окнами во двор. В моем мебель была депрессивно-синих тонов, а душ свирепо рычал, но, в общем, мне понравилось.

Мы переоделись, перекусили в ресторанчике, и отец спросил, чем я намерен заняться. Мне хотелось прогуляться. Просто пошататься по улицам. Не осматривать достопримечательности или музеи, а бродить, смотреть по сторонам и впитывать город в себя. Наслаждаться им. Болеть им. Я сразу понял, что Петербург станет моим персональным наркотиком, без которого будет мучительно ломать.

Отец сказал, что слишком устал, чтобы идти гулять. Честно говоря, это меня обрадовало, хотя я и постарался не подать виду. Я чувствовал себя отвратительно жадным скрягой, который ни с кем не хочет делить внезапно свалившееся на него богатство. Отец напомнил мне о том, что на ночь мосты через Неву разводят, попросил быть осторожнее и вручил несколько тысячерублевых купюр – «на мелкие расходы».

- И пожалуйста, не снимай девок, - добавил он на прощание. – Дело даже не столько в СПИДе и сифилисе, сколько в том, что ограбят.

- Печальный опыт? – съехидничал я. Вот только девок мне для полного счастья и не хватало.

6.

Ориентируясь по карте, я вышел на Университетскую набережную и спустился к Неве. Отчаянно стесняясь и озираясь по сторонам, сунул руку в воду, потом потрогал постамент сфинкса. Питер смеялся надо мной и ускользал. Он разъедал мое нутро, как ржавчина, как кислота. Он был похож на недоступную женщину. Я мог любить его только издалека, оставаясь чужим и мучаясь своей «чужестью». Останься я здесь навсегда – очень скоро он стал бы привычным, как старая жена, которую не замечают, хотя и любят по-своему.

Я сказал «Питер»? Пожалуй, права на эту свойскую фамильярность у меня и не было. «Петербург» – еще куда ни шло, он мог сделать мне это одолжение, откинув «Санкт-». На том основании, что в моем паспорте местом рождения значился «Leningrad».

На другом берегу рвались в небо Исаакиевский собор и Адмиралтейство, поодаль тускло мерцал шпиль Петропавловской крепости. Но я решил отложить их на другой день. Перешел на противоположный берег, постоял на Дворцовой площади и вышел на Невский проспект. Идти по нему было все равно что танцевать медленный танец, но не с партнершей, а в толпе – просто покачиваясь под музыку. И дело не в том, что на Невском было много народу, а в том, что я одновременно чувствовал себя частицей этого людского муравейника – и был странно одинок.

Захотелось пить. Я оглянулся в поисках летнего кафе и свернул на коротенькую пешеходную улочку. Дети брызгались у фонтана, ворочая тяжелый каменный шар. Туристы фотографировали чугунного кота, сидящего на карнизе, и добросовестно позировали у памятника фотографу. Я нагнулся и погладил отполированного сотнями рук бульдога рядом с фотоаппаратом-треногой.