Владимир Кашин - Чужое оружие. По ту сторону добра. Следы на воде

И яд был найден. Его действительно не очень прятали: почти открыто стоял в сенях в литровой банке с обычной пластмассовой крышкой.

Лейтенант Струць с выражением особого удовлетворения поставил эту банку с темно-красной, почти бордовой жидкостью на стол перед Ковалем.

Дмитрию Ивановичу ретивость Струця не понравилась. Подумал, что лейтенанта еще надо воспитывать, чтобы одновременно с естественным удовлетворением при обнаружении доказательств, подтверждающих избранную им версию, у него не пропало и чувство горечи от того, что преступление произошло, что совершил его человек, по внешним данным такой же, как и все люди, как и сам он, лейтенант Струць.

Несколько граненых стаканов, находившихся в доме Крапивцева, оказались той же формы и размера, что и найденный лейтенантом в траве.

Их было четыре.

— Где остальные? — допытывался Струць.

— Там, — Крапивцев показал на красивые, из тонкого стекла стаканы в небольшом буфете.

— Нет, такие, как эти. Граненые!

Крапивцев недоуменно пожал плечами и кивнул на стол, на котором были выставлены в ряд найденные стаканы.

— Вы что, только четыре купили?

— Брали больше. Один был с настойкой от радикулита… — Крапивцев указал на банку с подозрительным зельем. При этих словах Струць насторожился, словно гончая, учуявшая зайца. — Другой разбился…

— Когда?

— Не помню. Наверное, давно.

— А тот, что с лекарством был?

— Выбросил.

— Куда, не помните?

— Нет.

— И вы не знаете? — обратился лейтенант к жене Крапивцева.

Полная, немолодая, но еще крепкая, до черноты загоревшая женщина сидела в углу на диване не шевелясь, с застывшим испуганным взглядом.

Когда Струць обратился к ней, она тупо посмотрела на него и затрясла головой.

— Не к Залищуку во двор подбросили?

На лице Крапивцева уже после первых вопросов лейтенанта появилось удивленное выражение: почему милиция интересуется какими-то стаканами, зачем поставили на стол пыльную, обернутую тряпкой банку с настоем?

Но когда Павлов освободил банку от тряпья, снял крышку и начал принюхиваться к содержимому, как кот к горячей каше, Крапивцев побледнел.

— Вы с банкой поосторожнее, — глухо проговорил он. — Лекарство кусачее, только поясница терпит. А в рот занесете, не дай бог, — беды не оберетесь…

— Что это за настой? — строго спросил Коваль.

При этих словах подполковника Струць снова воспрял духом.

Понятые напряженно следили за Ковалем и Крапивцевым.

— Да говорю же, от радикулита, поясницу натираю, когда болит. Побьешь целый день поклоны на грядке — разогнуться не можешь.

— На чем настаиваете? — спросил Павлов.

— У людей покупал. Разные корни и травы: и обвойник греческий, и крестовник, и еще какая-то пакость, не знаю точно, но жжет здорово…

— А то, что держите в доме смертельную отраву, это знаете хорошо? — строго спросил Коваль.

— Так я же ее прячу!

Подполковник еще больше напугал Крапивцева, когда спросил, где он хранит домашнее вино, в какой посуде, не в похожей ли, и не стоит ли оно у него в сенях, рядом с ядовитым настоем…

Эти вопросы удивили Струця. Он подумал, что подполковник дает Крапивцеву возможность избежать обвинения в предумышленном убийстве и объяснить отравление Залищука как несчастный случай, который произошел по неосторожности.

Однако Крапивцев или не понимал, или не хотел воспользоваться подсказкой. Упрямо твердил, что вино хранит не в таких банках, а в больших бутылях, которые никогда не держит в сенцах. Для вина, сказал он, имеется маленький, но удобный погребок под кухней, и он повел Коваля в подвал, чтобы подтвердить свои слова.

Поручив лейтенанту допросить дочь и зятя Крапивцева, которые сидели в другой комнатке, подполковник двинулся за хозяином.

Пока Струць строго расспрашивал молодых людей о стаканах и настое, в соседнюю комнату вернулся Коваль и повел дальше допрос Крапивцева. Но интересовался он вещами, казалось, далекими от конкретного дела. Разглядывая хозяина, загорелого, напоминавшего своими крепкими руками с узловатыми, почерневшими от земли пальцами большую корягу, Коваль не спешил.

Неторопливость подполковника нервировала Крапивцева, и его глубоко посаженные глаза все время испуганно поблескивали. Он молчал. Наконец, внимательно осмотрев небольшую комнатку, обставленную по-городскому, с красивым ковром на всю стену, Коваль сказал:

— Я обязан допросить вас, гражданин Крапивцев Поликарп Васильевич, в связи с отравлением гражданина Залищука Бориса Сергеевича.

Крапивцев, давясь, сглотнул подступивший ком и вцепился в столешницу.

— Да вы что! — Он растерянно посмотрел на жену, словно ища у нее поддержку и защиту, потом вскочил, тут же сел. — Да вы что?! Это я — Бориса?

— В тот вечер, возвращаясь домой после вашего угощения, гражданин Залищук упал и умер. Причиной смерти было отравление… Об этом вы знаете?

— Слышал, — еле ворочая языком, произнес Крапивцев. — Чтобы я?.. Как можно такое говорить!.. — Он даже перекрестился.

Жена Крапивцева тихо ойкнула и заплакала, сжавшись в углу дивана. Мельком глянув на нее, Коваль продолжал:

— Давайте последовательно. Расскажите о ваших взаимоотношениях с погибшим.

Крапивцев тяжело дышал, грудь ходила ходуном.

— А что сказать…

— Как вы узнали о смерти Залищука?

— Жена его, Таисия, среди ночи подняла крик, сбежались люди. Мы с соседом Миколой Галаганом понесли его в хату… Потом побежали к метро, вызвали «скорую», но было поздно…

Крапивцев все еще тяжело дышал, словно только что бежал к телефону.

— В каких вы с Борисом Сергеевичем были отношениях?

— Нормальных, — поежился Крапивцев. — Не целовались, но и не дрались.

— Ссорились?

— Это как сказать… — Крапивцев понемногу успокаивался, и голос его стал уверенней. — Я с ним не ссорился, нечего было нам делить… Правда, если хватит лишнего, любил поругать меня за то, что я на рынке торгую. Но я на это не обижался — пьяный… как голый, что с них возьмешь! Случалось, и в гости приходил, как в тот вечер… Я угощал, не скрываю, чего уж тут…

— Несмотря на то что он везде выступал против вас?

— А это он делал не от большого ума, а может, из зависти! Сейчас государство поддерживает людей, которые имеют подсобное хозяйство. Даже постановление есть. Если все двести семьдесят миллионов навалятся на государственные магазины, то и прилавки разнесут…

— Что-то я ни в одном универмаге не видел разбитых прилавков, висят себе костюмы, пальто и другие товары…

— Я о продовольственных говорю, — мрачно сказал Крапивцев. — Стыдно смотреть, когда из села едут в город не только за хлебом, потому что забыли, как его выпекать, но даже за луком, буряком, капустой… Грядку ленятся вскопать, чтоб вырастить себе эту несчастную луковичку или редиску… А на того, кто руки к земле прикладывает, поливает ее своим потом, волком смотрят, будто он вор какой… Вот и я не могу без земли, без того, чтобы в руках не подержать, комочек не размять… Сколько можно было бы на днепровских поймах и на озерах уток выращивать, а на дачах кроликов держать, поросенка завести… Так ведь запрещали… Устав садоводов, говорили, не разрешает. Дыши воздухом и цветочками, а земля пускай гуляет… Вот и покойный, пусть ему земля будет пухом, этого не понимал. И не один он. Это большая беда, что таких людей, как Залищук, от земли отлучили, лодырями сделали…