Ханс Шерфиг - Пропавший чиновник

— Ну да. Рядовые похороны рассчитаны на два светильника у гроба. Но гораздо солиднее выглядят четыре: по светильнику у каждого угла. Цена каждого добавочного светильника — три кроны.

— Хорошо. Дайте мне в таком случае два добавочных. А два, значит, оплачиваются по общему счету?

— Ну конечно. Затем — боковое освещение. Боковое освещение в часовне стоит восемь крон. Так вам понадобится боковое освещение?

— А без этого нельзя обойтись?

— В часовне ведь очень мрачно.

— Ну, что ж. Если так лучше, то пусть будет и боковое освещение. Восемь крон не делают погоды!

— С боковым освещением гораздо уютнее, уверяю вас! Ну, а как насчет деревьев?

— Каких еще деревьев?

— Лавровых. Они обойдутся вам полторы кроны за штуку. В оплату обычных похорон деревья не входят.

— Лавровые деревья… Это такие… в кадках, да? Как те, что стоят у входа в рестораны?

— Не совсем такие. Наши будут повыше. Они скорее похожи на кипарисы. Сколько торжественности они придают! Например, три с каждой стороны–всего шесть штук.

— Хорошо. Давайте ваши деревья! Что еще?

— А дорожку выложить?

— Какую дорожку?

— Пол часовни устлан дорожкой. Это обойдется вам в четыре кроны. В противном случае ее уберут.

— Если другие оставляют дорожку, пусть и у нас так будет. Теперь, надеюсь, все?

— Остаются сущие пустяки, фру. Нужны еще носильщики.

— А разве не друзья выносят гроб?

— Конечно. Но они несут только до выхода из часовни. А по ту сторону двери ждут носильщики. От часовни до могилы — довольно длинный путь. Фру может сама ознакомиться с правилами. Они предусматривают использование носильщиков. А если гроб двойной, требуется не менее восьми человек. Фру может прочитать это собственными глазами, вот здесь все написано. Каждый носильщик стоит десять крон.

— Ну что ж, если иначе нельзя… Значит, нужно непременно восемь человек?

— Так принято, фру.

— Ах, боже мой, так много…

— Далее, украшение гроба. Сколько фру предполагает истратить на цветы?

— Цветы уже заказаны. Я договорилась с цветочным магазином.

— Так, прекрасно. Значит, никаких украшений. Хотя, конечно, мы могли бы выполнить это наилучшим образом.

— Но я уже заказала!

— Понятно. Я собственно для того, чтобы вы имели это в виду… для следующего раза.

Распорядитель похорон заглянул в свои записи и занялся подсчетом. Очевидно, результат удовлетворил его, и он нашел, что все в порядке. Сунув свои бумаги в карман, он поднялся, держа шляпу в руке.

— Ну вот, теперь как будто все. До свиданья, фру 1 Все будет исполнено наилучшим образом, вы останетесь довольны. Сами увидите, что все будет честь честью. Меня вы застанете уже в часовне. Я прибуду во–время, займусь венками и все дальнейшие распоряжения беру на себя. Венки мы крестообразно располагаем впереди гроба. Вам решительно не придется ни о чем беспокоиться, фру. Все пойдет как по маслу.

Распорядитель похорон оказался очень обязательным и тактичным человеком. В часовне он появился за двадцать минут до погребения — в цилиндре и черных перчатках. Время от времени он заглядывал в бумажку, которая была у него в руках, и пробегал ее глазами.

Он тщательно разложил крестом уже доставленные венки и продолжал принимать новые, которые все еще продолжали прибывать.

Много венков было от родственников и друзей.

От сослуживцев Амстеда по военному министерству тоже поступили цветы. Отделение министерства «как таковое» не имело возможности принять официальное участие в похоронах. Но «в совершенно частном порядке» сослуживцы тем не менее прислали красивые венки и букеты. Даже от самого начальника отделения пришли цветы, — это несказанно тронуло фру Амстед.

Дегерстрем, у которого теперь были все шансы занять пост начальника отделения — как только нынешний начальник достигнет предельного возраста, — явился на похороны собственной персоной. Он питал чувство расположения и признательности к покойному и крепко пожал руку его вдове. Явилась и фрекен Лилиенфельдт, служившая в одном отделении с Амстедом. Она считала, что похороны — величественное зрелище. У нее была чувствительная душа, она всегда принимала близко к сердцу чужое горе. Фрекен плакала навзрыд.

Несмотря на высказанное вдовой пожелание, чтобы похороны прошли тихо и незаметно, одна из газет все же прислала в часовню репортера.

«Вчера, — писала газета, — состоялось погребение господина Амстеда, ужасная смерть которого на Амагерском полигоне так взволновала общественное мнение и произвела на всех такое потрясающее впечатление. В этот холодный осенний день в кладбищенской часовне у гроба покойного собрались провожающие. Их было немного. Фру Амстед была в глубоком трауре; рядом с ней — ее тринадцатилетний сын Лейф. Сюда пришли только родные и ближайшие друзья покойного. На скамьях обширной часовни, у гроба, сидело лишь несколько человек, но все были охвачены чувством глубокой скорби.

Пастор гарнизонной церкви Ольсен говорил красиво и проникнозенно, взяв за основу текст псалма «Пока не закатится солнце, кто знает, как кончится день». «Не судите, — сказал пастор, — да не судимы будете!» Никто не знает, что чувствовало сердце этого человека в последние горькие часы его жизни. Но мы все хорошо знаем, что он был заботливым мужем и нежным отцом…

Затем хор пропел прекрасный псалом «С дальней колокольни благовест несется». «И ушел он, как осенью солнце уходит!» — прозвучали последние слова. Можно ли было выбрать что–либо более отвечающее настроению всех присутствующих?

Под звуки гимна «О, как прекрасна земля!» друзья покойного понесли гроб из часовни. Некоторым показалось, что он необычайно легок…

Три первые комка земли, брошенные пастором, гулко ударились о гроб, почти пустой.

Слезы вдовы упали на траву…»

Фру Амстед продолжала жить на улице Херлуф–Троллесгаде.

— Я делаю это ради Лейфа. Лейф и я — мы хотим сохранить наше прежнее жилище. Пусть все остается так, как было раньше и как нравилось ему. Лейф не должен забывать своего дорогого папочку.

И если теперь Лейф отказывался доесть какое–нибудь блюдо, ему предлагали подумать, как отнесся бы к этому отец.

— Что сказал бы, по–твоему, наш папочка, знай он, что у тебя опять остались на краях тарелки недоеденные куски?

И Лейф, весь в слезах, страдая от угрызений совести, кое–как проглатывал остывшие фрикадельки с остатками сельдерея.

Так же обстояло дело и с уроками: с сочинениями по–немецки, а по четвергам — с задачами по математике.

— Подумай о своем отце, Лейф, — говорила фру Амстед. — Подумай о том, что он сказал бы. По–твоему, он был бы рад, если бы узнал, что ты попрежнему откладываешь все на последний день?