Анатолий Безуглов - Следователь по особо важным делам. Преступники

Орлова и Соловейчик растерялись. Мужчина протянул ладонь. На ней химическим карандашом было выведено 2321.

— Это номер моей очереди! — с вызовом сказал мужчина. — Выходит, до зимы здесь куковать будем? Я, между прочим, из Караганды приехал…

— А я из Нарьян-Мара, — откликнулся темноволосый узкоглазый парень. — Плохо организовано. — Он осуждающе покачал головой. — Очень плохо… Люди недовольны…

— Жаловаться будем! — высоким фальцетом выкрикнула вдруг худая женщина с измученным лицом. — Найдем управу! У меня зять — журналист! Фельетон напишет…

На нее зашикали.

— Молчите!.. Вы что?.. Еще хуже будет!..

— Совсем закроют торговлю…

Соловейчик пыталась объяснить, что к реализации «Бауроса» они никакого отношения не имеют. Но ее не слушали.

Они с трудом освобождались из плотного кольца людей. Один из мужчин, лет семидесяти, вежливо поинтересовался:

— А участники войны имеют льготы на право получения «Бауроса» вне очереди?

Его тут же кто-то перебил:

— Мы проверяли у него документы: он имеет только медаль «За оборону Кавказа»!.,

— Да, он не имеет права! Так решил общественный контроль за очередью! — безапелляционно заявила представительная женщина в костюме ярко-оранжевого цвета.

Завязался спор. Воспользовавшись этим, Соловейчик и Орлова выбрались из толпы.

— Черт знает что! — возмущалась Аза Даниловна. — Готовы растерзать друг друга…

— Ничего не поделаешь, — вздохнула Людмила Иосифовна. — Когда дело касается здоровья…

Они обогнули торговую палатку. Дверь сзади тоже была заперта. Орлова постучала. Никто не ответил. Тут вынырнул откуда-то невысокий молодой человек.

— Послушайте, — сказал он тихо с кавказским акцентом. — Может, договоримся, а? Тридцать рублей за бутылку…

— Че-е-го-о? — протянула Орлова.

— Хорошо, сорок даю! — произнес парень, оглядываясь по сторонам.

Орлова не успела ответить ему — дверь чуть приотворилась.

— Привет, Азочка! — высунулась в щель продавщица.

— Здравствуй, Ванда, — сказала Орлова. — Мы к тебе.

Продавщица пропустила работников клиники, тут же закрыв дверь на тяжелую щеколду. Орлова представила ей Людмилу Иосифовну. Ванда провела их в подсобку.

— «Бауроса» нет, — сразу предупредила она.

— Сколько сегодня получили? — поинтересовалась Соловейчик.

— Тысячу литров… Капля в море!.. Видите, что творится?

— Сумасшедший дом! — сказала главная медсестра.

— Не то слово! Там куда спокойнее, уверена! А тут… — Ванда махнула рукой.

— А по скольку вы отпускаете в одни руки? — продолжала спрашивать Соловейчик.

— По требованию. Одни берут пять-шесть бутылок, другие — канистрами… Мне ведь везут и фасованный «Баурос», и разливной.

— Странно, — удивилась Людмила Иосифовна. — Надо бы установить какую-то норму на человека…

— А я тут при чем? — пожала плечами продавщица. — Пусть Банипартов решает. Мне лишь бы продать. Получаю с количества… А вообще — надоела вся эта нервотрепка… Знали бы, чего только не наслушаешься за день!

— Ну, положим, ты не внакладе, — усмехнулась Аза Даниловна.

— Уж чья бы корова мычала… — вдруг обозлясь, огрызнулась Ванда.

— Ладно, ладно, — миролюбиво сказала Орлова, — не лезь в бутылку… Действительно, работенка у тебя — не позавидуешь!

Людмила Иосифовна переглянулась с Орловой: выяснять вроде бы больше нечего, и так ясно.

Уже возле машины их догнала женщина средних лет. Так же тихо, как и молодой человек, она предложила в обмен на «Баурос» черную икру.

— Свеженькая! — уговаривала женщина. — Из Астрахани, своего посола!

— Я сейчас милицию позову! — возмущенно сказала Орлова. — Узнают, откуда у вас икра своего посола!

Женщина поспешно ретировалась.

— Действительно, — покачала головой Соловейчик, усаживаясь в «Жигули», — следует навести порядок в продаже «Бауроса». И как можно скорее. Надо, чтобы Евгений Тимурович пошел к Банипартову.

— Сегодня у нас второе июля? — спросила Орлова.

— Второе, — кивнула Людмила Иосифовна.

— Так ведь послезавтра шеф летит в командировку.

— Ах, да, — спохватилась Соловейчик. — Совсем забыла… Ну, значит, возьмется за Попово, когда вернется…

Разговор с заместителем главврача Рудиком состоялся у Баулина в конце рабочего дня. Евгений Тимурович находился под его впечатлением до самого вечера.

Зайдя в свой домашний кабинет, он припомнил нелицеприятную беседу с Владимиром Евтихиевичем. Профессор чувствовал себя совершенно разбитым, хотя успел до прихода домой поиграть в теннис, попариться в сауне, что обычно взбадривало его. Обычно, но не сегодня.

Он взял с полки книгу одного современного публициста, пишущего с философским уклоном, и устроился за письменным столом.

Сумерки наступили неожиданно рано. Баулин глянул в окно — небосвод затянуло тучами.

«Быть дождю», — подумал Евгений Тимурович, зажигая настольную лампу. От ее света на улице стало как бы еще темнее. Зато в комнате — уютнее.

Автор поучал читателя, как добиться нравственного самоусовершенствования. Причем довольно скучно, казенными фразами. Баулин хотел было поменять чтиво, как наткнулся на цитату своего любимого Монтеня.

«Только вам одному известно, — писал французский мыслитель, — подлы вы и жестокосердны или честны и благочестивы; другие вас вовсе не видят; они составляют себе о вас представление на основании внутренних догадок, они видят не столько вашу природу, сколько ваше умение вести себя среди людей; поэтому не считайтесь с их приговором, считайтесь лишь со своим».

Эти слова Монтеня Евгений Тимурович уже читал когда-то, но сейчас они поразили его, особенно слово «приговор».

Баулин машинально перелистал несколько страниц. И опять его остановила фраза. На этот раз американского мыслителя Г. Д. Торо:

«Между добродетелью и пороком не бывает даже самого краткого перемирия».

Евгений Тимурович взял шариковую авторучку и подчеркнул цитату, как делал это обычно, заинтересовавшись чьей-то мыслью.

«Конечно, — подумал профессор, — все на самом деле есть борьба добра и зла. Мы просто иной раз закрываем глаза на то, что творим. Чтобы заглушить вопль совести. Или специально нагружаем себя сверх меры ненужной суетой, чтобы оправдать нечестные, жуткие поступки…»

Словно в подтверждение этому он нашел в книге заинтересовавшее его высказывание Льва Толстого. Великий русский писатель признавался в письме одному из своих корреспондентов:

«Я сорок лет работал над собой, чтобы из тумана философских воззрений и религиозных ощущений выработать ясные и определенные взгляды на явления жизни — моей самой близкой, ежедневной моей жизни для того, чтобы знать, что хорошо и что дурно. А вы хотите меня уверить, что гораздо выгоднее напустить опять того тумана, от которого я сорок лет освобождался, — тумана философии и любви вообще, возвышенной христианской любви для того, чтобы не видеть опять различия между добрым и злым и спокойно пользоваться трудами других людей, есть плоть и кровь людей, утешаясь возвышенными словами. Нет, это не годится».