Елена Богатырева - Ловцы душ. Исповедь

— Не тревожьтесь о моем сне, — усмехнулся Костя. — Лучше ответьте на вопрос.

— Ее родители были страшными людьми, — Ангелина Павловна перешла на быстрый шепот. — А если взять вкупе всех ее родственников, исключая разве что меня, — очень страшными. Если бы мой сын полюбил такую девушку, я бы костьми легла, но сделала все, что в моих силах, чтобы спасти его…

— Они что, плохо кончили?

От слов собеседницы на Санникова повеяло казематным холодом. Очевидно, родители бедной девочки умерли в тюрьме. Ведь именно там находят пристанище страшные люди.

— Кончили? — Туманова нервно засмеялась и закашлялась.

— Я… хотел спросить, как они умерли?

Взгляд у Тумановой снова стал жестким. Она смотрела на Костю с презрительным сожалением.

— Умерли, — повторила она, кривя губы. — Как бы не так!

Ангелина Павловна развернулась и исчезла за поворотом лестницы. Желания снова догонять ее у Санникова не возникло.

Возвращаясь через парк, Санников смотрел строго под ноги, словно боясь оступиться. Со вчерашнего дня мир стал похож на беспокойную белку, мечущуюся с ветки на ветку. Вчера эта белка сделала прыжок в сторону радости, а сегодня прыгнула куда-то совсем в другом направлении. На душе было неуютно, в сердце — полная безнадега, а мысли о Ларисе приобрели зловещий оттенок. Да, похоже, у Ларисы есть кто-то. Ведь кто-то старательно портит ей настроение и доводит до слез. Что ж — не судьба. Но вот что делать с отцом? Ведь пока, кроме Ларисы, никому не удавалось заставить его так много говорить, улыбаться и с тайным удовольствием глотать лекарства…

Дома Нина Анисимовна укуталась в плед и устроилась на диване, крепко прижимая к груди тетрадки. Это были дневники. Скорее всего, судя по пожелтевшим страничкам и состоянию коленкорового переплета, Марта вела их давно. Много лет назад. Сейчас и тетрадок-то таких не выпускают.

Нина Анисимовна была большой поклонницей чтения. Даже, пожалуй, не поклонницей, а фанаткой. В молодости она полноценно удовлетворяла эту свою страсть чтением классических книг, наполненных высокой мудростью и написанных великолепным слогом. Годам к сорока, перечитав практически все, что выходило в советской тогда еще стране, за исключением, может быть, только «Малой земли» Леонида Ильича Брежнева, романов о сталеварах и освоении целинных земель, она принялась перечитывать лучшие образцы прозы по второму разу. К сорока пяти (а этот возраст пришелся у нее на семьдесят шестой год) она, испытывая сильнейшие ломки в отсутствие новых книг, перешла на книги, написанные на немецком, которые ей время от времени подбрасывали знакомые. В начале восьмидесятых она стала плохо спать, потому что тумбочка, на которой обычно лежала «книжка на ночь», оставалась пуста.

Перестройка принесла ей громадное облегчение. Она подписалась на все литературные журналы, которые печатали теперь все ранее запрещенное: Набокова, Платонова, Солженицына. Еще год она глотала горькие пилюли перестроечной литературы, пока окончательно не потеряла аппетит и сон: всюду ей мерещились концлагеря и КГБ. Но вскоре пришло облегчение. Тематика книг расширялась, больше стали писать о любви, меньше пугать тоталитаризмом, бандитами и сексуальным раскрепощением. Книги приблизились к обыденной жизни настолько, что стали похожи на что-то среднее между сводкой новостей и сплетнями. Редко попадались хорошие. Но Нина Анисимовна по привычке ложилась вечером в постель и раскрывала очередную книжонку в мягкой обложке. Книга — хорошая ли, плохая ли — затягивала ее в повествование, и через несколько минут она чувствовала себя молоденькой блондинкой с пистолетом, гоняющейся за преступником по московской канализационной сети или еще кем. Это было не самое приятное чтение, но что поделаешь, если Булгакова она знала наизусть.

Но теперь она глубоко вздохнула, пускаясь в плавание по чужой жизни. Записи Марты перемежались конспектами из Рериха, которые Нина Анисимовна безболезненно пропускала. О Рерихах она знала достаточно. И сама прошла когда-то через увлечение их идеями: отстаивала километровые очереди на выставки. И дети в свое время переболели — правда, в легкой форме, не слишком вникая. Но в памяти остались только яркие полотна горных пейзажей, фотография пожилого человека в белой шапочке да притча, неизвестно каким образом сохранившаяся в памяти по сей день.

«Один медведь случайно оставил свою добычу на пороге голодающего, но не перестал быть зверем. Пчела случайно прорвала нарыв больного, но не заработала себе блаженства. Даже змея однажды своим ядом спасла жизнь. Только сознательность и непреложность дают последствия. Улыбка подвига легка, считайте».

Однако притча не принесла долгожданной мудрости. Сколько раз Нине Анисимовне казалось, что этот медведь все-таки наделен разумом и доброй волей, сколько раз она благодарила эту пчелу за помощь, а эту змею принимала в своем доме как спасительницу…

«А когда перешли Эдигол, расстилалась перед нами ширь Алтая. Зацвела всеми красками зеленых и синих переливов. Забелела дальними снегами. Стояла трава и цветы в рост всадника.

И даже коней здесь не найдешь. Такого травного убора нигде не видали…»

Мы едем. Сердце мое молчит, уставшее от борьбы последних дней. Оно затаилось, замерло. Прислушиваюсь к себе, в надежде уловить предчувствия. Но — ничего. Андрей деловито ходит за чаем к проводнику, читает газеты, купленные на станции. В общем, ведет себя так, словно собрался в служебную командировку.

Мне немного жутко от того, что жизнь моя круто меняется, и меняется, быть может, необратимо, представляя нашу алтайскую эпопею под сиреневым абажуром в квартире Сени, мы совсем не говорили о дороге, как будто собирались перенестись туда одной только силой своих фантазий. А дорога оказалась реальной: в вагоне день и ночь пахнет табаком, остановки на полустанках затягиваются на целую вечность, да и маленький Вадька доставляет мне массу хлопот, которые некому со мной разделить.

Стоя сутки назад на вокзале у своих тяжелых чемоданов с Вадей на руках, я понимала, что теряю мужа, и, вместо радостного предвкушения поездки, о которой столько мечтала, едва не плакала. Но в самый последний момент случилось нечто такое, что мне до сих пор трудно себе объяснить. Но — по порядку.

С самого начала Андрей полностью отвергал наши планы. Я разрывалась между друзьями, трехлетним сыном и мужем, который ничего не хотел слышать о поездке на Алтай, пусть даже кратковременной — пробной.

Он решительно отказывался слушать меня, едва я пыталась объяснить ему одну из наших теорий об агни-йоге и преобразовании мира. Он кричал мне, что мы слишком неосторожны, что наивны, что все окажемся за решеткой. Он смеялся, когда я говорила, что сталинские времена миновали навсегда, что теперь все по-другому. Он тыкал пальцем в учебник психиатрии и говорил, что мы все — психи и нас надо лечить, потому что псих — это человек, который не может адаптироваться в обществе. «Ты хоть понимаешь, что ваш Сенечка человек слабый и оторванный от жизни? Он завезет вас туда и бросит, когда кончится его отпуск, он преспокойненько вернется назад. А ты, ты уходишь с работы, теряешь непрерывный стаж. Ради чего? Ты даже мужа готова бросить! Смотри, наплачешься…»