Елена Богатырева - Ловцы душ. Исповедь

Даня растет в семье чужим. Он не просто «не их» ребенок. Он — краденый. Иначе зачем все ему о родителях врут. И чтобы узнать правду, должно произойти чудо. Потому что тетя с дядей как воды в рот набрали. Но однажды, забыв осторожность, дядя назвал одно имя… Эту женщину они всегда звали не иначе как карга. Карга или пьяница. Даня знал, что речь идет о дальней родственнице, и о родственнице не по крови, потому что своих родственников тетя с дядей всех собирали за своим столом. А каргу не приглашали.

«Капитолина», — сказал как-то дядя. И этого оказалось достаточно. Даня слышал уже, что карга обитает у птичьего рынка. Ему исполнилось шестнадцать, когда он поехал туда в воскресенье с утра и весь день напролет кружил по рынку, кружил… Он, конечно, ее не узнал бы, потому что никогда не видел. Но, может быть, она узнает его? Он вглядывался в лица старух. Раз карга — значит, старуха. И на всякий случай приглядывался к тем, кто помоложе. Кто его знает, сколько ей лет? Он был так внимателен и сосредоточен, что к нему подошел милиционер, попросил предъявить документы и поинтересовался, чего ему здесь нужно.

Даня был скор на язык. Соврал, что поджидает мать своей девушки, хочет помочь донести сумки — может, пригласит зайти. Милиционер не улыбнулся на выдумку, бровью даже не повел, сказал строго и хмуро: иди домой. И Даня ушел.

Он два месяца ходил на рынок без толку. Но однажды, словно кто его окликнул, обернулся и встретился взглядом с женщиной. Обожгло: они словно знали друг друга. Она шла к нему через рынок хмельной, шаткой походкой, протягивая руку вперед, а другую приложив к груди. Губы у нее тряслись, а глаза дымились слезами. Именно так — дымились. Слезы были выплаканы давно, осталось одно подобие.

Он тогда в первый раз пил водку, которую сам же и купил по приказу Капитолины. Дома разрешалось только немного вина по праздникам. Она оказалась его родной бабкой — по матери. Поминали всех сразу. Мужа ее, погибшего в финскую. И второго Данилиного деда — попа, того самого, которого застрелил красный матрос. («Запомни, сынок! Святого человека…») И отца Данилиного, бывшего, по словам бабки, сутулым, как сморчок, и нескладным, но слишком уж громогласным в такие темные времена. По навету забрали отца в войну, а мать вслед за ним забрали. Ведь известно, что муж и жена — одна сатана. Вот и забрали.

Первый раз напился пьяным тогда Данила. И домой не пошел, остался у бабки. Утром выпроводила она его.

— Не приходи больше. Ты теперь все знаешь. В ноги кланяйся тетке своей, что взяла тебя от заклейменных «врагами» родителей. Страшно поди ей было, а взяла, не отдала в детский дом. Греха, видно, больше боялась, чем суда советского.

С тех пор как он разыскал свою бабку, сны про родителей прекратились. Каждый раз, засыпая, он долго ворочался, пытаясь представить резной буфет или материн запах, чтобы снова приснилось. Но покров тайны был сорван, и мама больше не говорила: «Не кричи так громко, соседи услышат». И отец не отвечал ей в запале: «Пусть слышат, безбожники…»

Снов не было, но мысли копошились в голове разные. Про грех, например. Про вину. Про смерть. А от них было рукой подать и до мыслей о Боге. Дане не удалось вырасти законченным атеистом, как бы ни вдалбливали ему про первичность материи в школе и институте. Сны мешали. Если родители навещают его по ночам, значит, чего-то хотят от него. Только вот чего? Зачем приходят, зачем будоражат душу? И почему вдруг исчезли?

Он навещал бабку каждый месяц. Чаще — опасался. Она каждый раз стращала его по старинке НКВД, топала ногами, но помощь принимала, благодарила искренне и долго потом еще вспоминала молодость, детей своих покойных, сестер, умерших от тифа, и братьев, погибших на разных войнах. Данила слушал ее и плакал в душе. Жизнь бабки была перед ним как на ладони: без единого просвета, переполненная отчаянием, горечью, смертями.

Как-то он обнаружил у нее на полке, между пыльным графином и пустыми банками, Евангелие.

— Ты что, верующая? — спросил он удивленно.

— А ты что, безбожник? — съязвила она, отбирая книгу. — Так иди к антихристам, людей отстреливай.

— Да я… — начал Данила.

Но бабка смотрела непримиримо исподлобья и, выплевывая слова, шипела:

— Небось научили уже краснозвездные своим сатанинским заклятиям: как Бога поносить, людей истреблять, церкви рушить…

Насилу удалось ее успокоить тогда. Но книга в бархатном потертом переплете не давала ему покоя. Пришлось сбегать за водкой, что было против правил. Он и денег-то бабке никогда не давал, потому как знал — все на горькое свое лекарство изведет. Подрабатывал на разгрузке вагонов, покупал продукты. Но сегодня — случай… Книга, в которую интересно заглянуть…

Капитолина захмелела быстро, уснула почти сразу же, после первого стакана. Данила вытянул из ослабевших рук книгу, открыл. От книги повеяло чем-то тяжелым и сладким. Как будто ладаном окурили комнату. Правда, он тогда еще не знал, что такое ладан…

Желтые страницы, разбитые на два столбца, заговорили с ним языком знакомым, но забытым. Два чувства одолевали его, пока он читал. Первое — чувство ошеломляющей новизны. «Так вот, значит, как было… Вот, значит, что скрывают от нас…» Авторов чувство настойчиво сообщало ему, что каждая страница ему уже знакома и, как повернутся события, он на самом деле знает, хорошо знает. Словно был когда-то их непосредственным участником…

Он принес книгу домой с огромными предосторожностями. Нет нужды пугать тетю таким чтением. И так, бедняга, всю жизнь в страхе провела, думая, притянут ее вслед за двоюродным братом или нет. Даня читал тайно, ночами, когда позволялось жечь свет на кухне, потому что все считали, что он готовится к экзаменам. А когда прочел, поселилась в нем поразительная уверенность, что все события ему так хорошо знакомы, потому что он в них участвовал. Шел по выжженной земле вслед за учителем, оплакивал тело Его на Голгофе и божественную радость Воскресения тоже пережил.

Данила потерял интерес к схемам полупроводников и политэкономии, которой их пичкали в Политехническом. Он пристрастился к библиотекам, к букинистическим магазинам, где много интересного могло заваляться на полках. Его больше интересовала теперь историческая пыль, нежели перспективы современной электротехники.

Книги были живыми. Он научился читать их между строк.

И когда в читальном зале университета наткнулся на странного человека, он уже был готов…

Любой другой молодой человек, взять хотя бы его курс или вспомнить бывших одноклассников, принял бы такого человека за обычного городского сумасшедшего. Говорил он обрывочно и непривычно. Паузы затягивал. А уж глаза у него горели совершенно неистовым огнем. Петраков — так его звали.