Стивен Джонс - Новая книга ужасов

В общем, он остался на все лето. Снял себе жилье за углом от площади – по крайней мере, так сказал: сам-то я у него не бывал. Да и остальные, наверное, тоже. Он был закрытым человеком – все равно что стальная дверь с четырьмя засовами и парочкой шестидюймовых висячих замков. И в тот вечер, когда он покинул площадь, он, может быть, просто растворился в воздухе, едва свернув за угол. Но по утрам он всегда приходил с той же стороны – с мольбертом на плече и набором красок под мышкой, обязательно в том черном пальто, точно оно было частью его тела. И от него постоянно веяло прохладой, а, что самое забавное, если ты стоял рядом с ним, то непременно сам ее ощущал. Помню, Пит за пивом говорил, что не удивился бы, если бы даже пошел дождь, а над Томом осталась бы сухая зона. Он, конечно, шутил, но Том вызывал именно такие мысли.

Бар Джека выходил прямо на площадь. Таких площадей в городах больше не было – большая и пыльная, со старыми дорогами, ответвляющимися с каждого ее угла, с высокими магазинами и домами по всем сторонам. Посередине, где она была вымощена камнем, стоял фонтан, который на нашей памяти ни разу не работал. Летом ее заполняли приезжие в розовых махровых куртках и дурацких пиджаках – они восторженно вопили и фотографировались на фоне нашей старой причудливой мэрии, старых причудливых лавок и даже старых причудливых нас, если мы достаточно долго стояли на месте. Том сидел у фонтана и рисовал, а все эти люди подходили и смотрели, как он это делает, часами напролет.

Но он не рисовал ни дома, ни площадь, ни старинный кинотеатр. Он рисовал животных, причем так, как вы нигде больше не увидите. Птицы с огромными синими в крапинку крыльями, кошки с поразительными зелеными глазами… И что бы он ни рисовал, это выглядело так, будто готово было вот-вот сорваться с холста и улететь. И хотя он рисовал их непривычными цветами – красным, фиолетовым, темно-синим и зеленым, – они казались наполненными жизнью. Наблюдать за этим было удивительно: он брал свежий лист, садился, ни на что особо не глядя, а затем макал кисть в краску и проводил линию – может, красную, может, синюю. А потом добавлял еще одну – может, того же цвета, может, другого. Взмах за взмахом – и у вас прямо на глазах появлялся зверь. И когда работа была закончена, вы точно знали, что он был там всегда. В конце он чем-то брызгал на картины, чтобы застыли краски, и ставил на них ценник. И уж поверьте мне, они расходились прежде, чем он успевал поставить их на землю. Рассеявшиеся по стране бизнесмены из Нью-Джерси или около того и их скучающие жены, может быть, впервые за многие годы снова чувствовали себя живыми и уходили с его картинами, обнимая друг друга. Казалось, они находили что-то, о чем давно позабыли.

Часов в шесть Том заканчивал работу и шел к Джеку – он выглядел парусником посреди весельных лодок. При этом то и дело говорил: «Да, завтра я вернусь» и «Да, я с удовольствием порисую для вас». Он заказывал пиво, садился с нами и смотрел игру. И у него не было красок ни на пальцах, ни на одежде – ни единого пятнышка. Полагаю, он умел так хорошо обращаться с красками, что те попадали лишь туда, куда он им указывал, и никуда более.

Однажды я спросил его, не жалко ли ему продавать свои картины. Умей я сам делать что-нибудь настолько прекрасное, я бы в жизни этого не отдал, а захотел бы оставить себе, чтобы иногда любоваться. Он ненадолго задумался, а потом сказал, что это, пожалуй, зависит от того, насколько большую частичку себя ты вкладываешь в то, что делаешь. Если заберешься слишком глубоко и вынешь что-то оттуда, то тебе не захочется это отдавать – ты захочешь это оставить, чтобы иногда проверять, надежно ли оно привязано. А иногда картина получается такой правильной и хорошей, что становится слишком личной и никто не способен ее понять, кроме того, кто ее создал. Лишь он один будет знать, о чем она. Но повседневные картины были так хороши лишь потому, что ему нравилось рисовать животных и нравилось, что другие их покупали. Хотя он и мог вложить в то, что продавал, частичку себя, но этими картинами он зарабатывал себе на пиво, и я думаю, он был похож на всех остальных в баре Джека: если любишь просто поболтать, то тебе не обязательно все время говорить о чем-то важном.

Почему животные? Ну, видели бы вы его рядом с ними – спрашивать бы не стали. Он любил их, вот и все. А они любили его в ответ. И самыми любимыми у него всегда были кошки. Мой батя говаривал, что кошки – это не что иное, как машины для сна, которые ниспосланы на землю, чтобы спать за людей. И всякий раз, когда Том работал на площади, у его ног, свернувшись калачиком, обязательно лежала парочка кошек. А когда он решал порисовать мелками, то всегда рисовал именно этих животных.

Время от времени он будто бы уставал рисовать на бумаге: доставал мелки, садился на раскаленную плитку и рисовал прямо поверх ее пыли. Я рассказал вам о его картинах, но эти рисунки были чем-то совершенно иным. Их нельзя было продать, их всегда смывало дождем – но он вкладывал в них гораздо больше себя, это был не пустой треп. Это был всего лишь мел на пыльной плитке, но таких странных цветов, что дети даже не решались к ним подходить: такими настоящими они казались! И не только дети, скажу я вам. Люди оставались стоять в нескольких футах и смотреть – а в их глазах отражалось изумление. Если бы эти рисунки можно было продать, нашлись бы люди, готовые отдать за них свои дома. Точно вам говорю. И что забавно, пару раз по утрам, когда я проходил по площади, чтобы открыть магазин, то видел мертвых птиц, валявшихся поверх рисунков – как будто они садились на плитку, и когда понимали, что оказывались на этих кошках, то так пугались, что падали замертво от страха. Но на самом деле, их, должно быть, бросали там какие-нибудь настоящие кошки, потому что птицы эти выглядели растерзанными. Когда я выбрасывал их в кусты, то замечал на них характерные раны.

Для многих мамочек тем летом старина Том стал неожиданной удачей: они могли оставлять у него своих чад и спокойно заниматься покупками, пить содовую с подругами и, возвращаясь, находить детей мирно сидящими, следящими за работой Тома. Сам он ничуть не возражал и даже общался с детьми и веселил их – а смех ребят такого возраста был чуть ли не лучшим, что можно было услышать на свете. Именно благодаря такому смеху, наверное, даже росли деревья. Мир вращается вокруг них, юных, любознательных, а от их смеха мир кажется ярче – он уносит в прошлое, туда, где еще не знаешь зла и где все прекрасно, а если и нет, то уже завтра все наладится.

И вот, наконец, мы подошли к сути. Был там один мальчик, который не очень-то смеялся, а просто сидел тихо и смотрел. Думаю, он знал больше, чем кто-либо, о том, что произошло тем летом. Хотя объяснить этого словами, наверное, он бы не сумел.