Стивен Джонс - Новая книга ужасов

Комната взорвалась смехом и возражениями. Геккель спокойно переждал этот всплеск. Наконец, когда шум стих, он спросил:

– Вы хотите услышать мой рассказ или нет?

– Конечно хотим, – отозвался Джулиан Линнеман, который души в Геккеле не чаял. Почти по-девичьи, как нам казалось.

– Тогда слушайте. То, что я собираюсь рассказать – абсолютная правда, хотя к тому времени, когда я доберусь до конца, вы можете испытать желание выгнать меня из комнаты, потому что сочтете слегка безумным. Или более чем слегка.

Мягкость его голоса и страх во взгляде заставили всех, даже легко взрывавшегося Парракера, замолчать. Мы расселись, а кто-то прислонился к камину – все приготовились слушать. Геккель несколько секунд собирался с мыслями, потом начал свой рассказ. И вот что он нам поведал – настолько я это помню.

– Десять лет назад я жил в Виттенберге, обучаясь философии у Вильгельма Хаузера. Он, разумеется, был метафизик и вел монашескую жизнь. В самом деле, реальный мир его не занимал, не трогал. И он настаивал на том, чтобы его студенты жили так же аскетично, как и он сам. Для нас, конечно, это было трудно. Мы были очень юны и жадны до удовольствий. Но пока я находился в Виттенберге под его зорким присмотром, я и в самом деле старался жить так близко к его принципам, как только мог.

Весной второго года обучения у Хаузера я получил известие, что мой отец – который жил в Люнебурге – серьезно заболел, поэтому я вынужден был оставить занятия и вернуться домой. Я был студентом. Я потратил все мои деньги на книги и хлеб. Я не мог позволить себе трат на пассажирский экипаж. Значит, нужно было идти пешком. Конечно, этот путь по вересковым пустошам занимал несколько дней, но со мной были мои размышления, так что я был вполне доволен. По крайней мере, первую половину дороги. Потом из ниоткуда разразился ужасный ливень с ураганом. Я промок до нитки и так и не смог, несмотря на героические попытки, изгнать из разума тревогу о своем физическом благополучии. Я замерз, был несчастен, и рассуждения о метафизическом никак не шли на ум.

На четвертый или пятый день, хлюпая носом и извергая проклятия, я насобирал веток и развел костер под небольшой каменной стенкой в надежде высушиться перед сном. Когда я собирал мох, чтобы сделать подушку, из мглы показался старик, чье лицо могло служить воплощением грусти, и заговорил со мной подобно пророку:

– Не слишком мудро будет лечь здесь спать этой ночью.

Я был не в настроении обсуждать с ним эту проблему. С меня было довольно.

– Я и на дюйм не сдвинусь, – ответил я. – Дорога общая. У меня есть полное право здесь спать, если пожелаю.

– Конечно, есть, – ответил мне старик. – Я не говорил, что у вас нет такого права. Я просто сказал, что это неразумно.

Честно говоря, я немного устыдился своей резкости.

– Прошу прощения. Я замерз, я устал и я голоден. Я не хотел вас оскорбить.

Старик ответил, что не обиделся. И назвал свое имя: его звали Вальтер Вольфрам.

Я назвался сам и объяснил ему, в каком положении оказался. Он выслушал, а потом предложил мне добраться до его дома, который, по его словам, стоял неподалеку. Там я мог бы насладиться теплом очага и миской горячего картофельного супа. Разумеется, я не стал отказываться. Но, поднявшись, спросил, почему он считает, что мне неразумно устраиваться здесь на ночлег.

Старик бросил на меня горестный взгляд. Душераздирающий взгляд, значения которого я не понял. Потом он сказал:

– Вы – молодой человек, и, нет сомнений, не страшитесь того, как устроен мир. Но проще поверить моим словам: есть ночи, когда нехорошо спать рядом с местом, где покоятся мертвецы.

– Мертвецы? – ответил я и огляделся. Из-за усталости я не заметил того, что лежало по другую сторону каменной стены. Теперь, когда дождевые тучи разошлись, в свете всходившей луны я увидел множество могил, старых и новых вперемешку. В обычных обстоятельствах такое зрелище меня бы не обеспокоило. Хаузер научил нас смотреть на смерть с холодным сердцем.

«Смерть не должна, – говорил он, – влиять на человека больше чем ожидание рассвета, поскольку она так же неотвратима и в равной степени обыкновенна».

Это был хороший совет, если его слушать теплым вечером в аудитории Виттенберга. Но здесь, в темноте, со стариком, бормочущим о своих суевериях у меня под боком, я был не столь уверен, что в этих словах есть смысл.

Как бы там ни было, Вольфрам привел меня в свой маленький дом, оказавшийся на расстоянии не более полумили от некрополя. Как он и обещал, там горел огонь. Как он и обещал, там нашелся суп. А еще, к моему удивлению и удовольствию, там обнаружилась его жена, Элиза.

Ей было не больше двадцати двух лет, и она легко могла получить звание самой красивой из всех виденных мною женщин. В Виттенберге, разумеется, имелись свои красавицы, но я сомневался, что по его улицам когда-либо ступала столь же совершенная женщина. Каштановые волосы, спадавшие до самой ее тонкой талии. Полные губы, полные бедра, полные груди. А какие глаза! Когда они встретились с моими, я чуть в них не утонул.

Я старался как мог – во имя приличий – скрыть свой восторг, но это оказалось непросто. Мне хотелось тотчас же упасть на колени и признаться в вечной любви.

Если Вальтер что-то заметил, то он этого не показал. Как я начал понимать, его что-то тревожило. Он постоянно поглядывал на часы, стоявшие на каминной полке, а потом переводил взгляд на дверь.

Честно говоря, я был рад, что он отвлекался. Это позволило мне поговорить с Элизой. Поначалу она была немногословна, но, по мере того как приближалась ночь, делалась все оживленнее. Она усердно подливала мне вина, и я продолжал пить, пока где-то около полуночи не уснул прямо за столом, среди тарелок, с которых ел.

На этом месте кто-то из нашей небольшой компании – думаю, это мог быть Парракер – высказал надежду, что это не окажется историей о несчастной любви, потому что он действительно не в настроении. Геккель ответил, что история совершенно никакого отношения не имеет к любви любого вида и в любой форме. Ответ оказался достаточно простым, но задачу он выполнил: человек, который прервал рассказ, замолчал, а в нас усилились дурные предчувствия.

К этому времени звуки работающей кофейни и уличный шум снаружи почти полностью стихли. Гамбург отправился спать. Но нас удерживала на месте история – и выражение глаз Эрнста Геккеля.

– Я проснулся немного погодя, – продолжил он, – но так устал и отяжелел от вина, что едва мог открыть глаза. Дверь была приоткрыта, и на пороге стоял мужчина в темном плаще. Он о чем-то шептался с Вальтером. Мне показалось, что из рук в руки перешли деньги, хотя я и не мог сказать наверняка. После этого мужчина ушел. Я только мельком увидел его лицо в отсветах горевшего в камине огня. Мне подумалось, что я бы не хотел ссориться с таким человеком. Или даже его встретить. Узкие, глубоко посаженные глаза под воспаленными веками. Я был рад его уходу. Вальтер закрыл дверь, и я снова опустил голову и прикрыл глаза. Мне казалось, что будет лучше, если он не узнает, что я просыпался. Я не могу определенно сказать вам, почему так. Я просто знал, что происходит что-то такое, во что мне лучше не ввязываться.