Алексей Биргер - Война орхидей

— Да, так.

— Ну, вот… — он нарочито небрежно повернулся к окну. — Достаточно того, что есть.

— А что у нас есть?

— Даже слишком много… — у него перехватило дыхание, и теперь он глядел на улицу, потому что у него возникло ощущение, что эта улица, с её фонарями и кружевными чугунными балкончиками домов напротив, становится частью их самих, что и он, и Мария, и эта улица, освещенная зыбким светом единая река, неспешно струящаяся куда-то, и что их тела растворяются в этой реке, становясь её частицами. — Помнишь, у Ронсара? «Признает даже смерть твои владенья, Любви не выдержит земля, Увидим вместе мы корабль забвенья И Елисейские поля…» Он имел в виду другие Елисейские поля — блаженное место царства мертвых, но у нас они есть здесь и сейчас, в земном смысле… Мы можем плыть по Елисейским полям, сквозь Триумфальную арку и дальше, на корабле забвения нашей любви, а если порой приходится сходить с этого корабля — что ж, ничего не поделаешь…

— На данный момент, мы видим не Елисейские поля, а улицу Родена, сказала она, заставляя себя улыбнуться.

— Все равно. Ты ведь понимаешь, что я хочу сказать.

— Но если… — она замолкла, подбирая слова. — Если даже смерть не смеет войти туда, где мы с тобой, признавая мои владенья… Признавая, что ты целиком принадлежишь мне, когда ты рядом со мной… То кто другой имеет право вторгаться?

— Никто и не вторгается, — он пересек комнату, сел на кровать, взял в свои руки её руку. — Но бывает так, что… Да, конечно, это именно потому, что смерть не смеет войти в очерченный нами круг. Поэтому иногда, когда я ей особенно необходим, она выкликает меня издалека, условным свистом… И бывают случаи, когда я обязан отозваться на этот свист, подобно охотничьей собаке — чтобы уберечь от посягательств смерти нечто иное… Других людей, которые живут вне границ нашего защитного круга…

— Так чем ты занимаешься, вне этих границ? — неожиданно резко спросила она.

— Как будто ты не знаешь.

— Представь себе, нет!.. А впрочем, и не хочу знать, — поспешно, чересчур даже поспешно, добавила она. — Иди сюда.

Она притянула его к себе, её губы чуть дрогнули и верхняя приподнялась, обнажив ровные зубы — он так хорошо знал это особенное выражение на её лице, появлявшееся, когда она не могла больше сдерживать внезапный прилив страсти и хотела вобрать его в себя, ощутить его в себе и раствориться в нем одновременно, в этом движении её губ было все вместе — и мольба о поцелуе и желание укусить, злое и хищное, ненависть к себе и к нему за то, что она оказывалась открытой перед ним, почти беспомощно показывала ему, что не может без него жить. Наверно, и на моем лице появляется схожее выражение, размышлял он, в те дни и часы, когда она была далеко, и у него находились силы думать и анализировать, потому что и я испытываю нечто сходное, я тоже знаю, что между нами больше разногласий и обид, чем истинного понимания, и все равно кидаюсь к ней, и прикипаю к ней… Впервые он увидел это выражение в их первую же ночь, давным-давно, когда им обоим ещё не было и двадцати, и ещё спал огромный одряхлевший зверь Советского Союза, но со стороны Польши уже доносились громы, которым предстояло… нет, не разлучить их, но обречь их на вечное существование по касательной друг к другу, их, Тристана и Изольду, Ромео и Джульетту нынешних времен… И сейчас, спустя двадцать лет, он словно заново открывал это выражение затравленной страсти на её лице, да, оно опять было таким же новым и удивительным, как вечно новым и удивительным было каждое его проникновение в нее, таким же невероятным, как и в первую ночь, их словно каждый раз поднимало на огромной волне, и не верилось, что такое возможно, и, вместе с тем, это неверие каким-то образом умножалось на множащийся опыт познания, и всякий раз, когда он входил в нее, это было одновременно и как шаг сквозь распахнувшиеся ворота неведомого доселе блистательного мира и как шаг через порог родного дома — возвращение домой, которого он жаждал всю жизнь…

Иногда — вот как сейчас — он пытался разглядеть, как выглядит в эти мгновенья в её глазах… Она никогда не закрывала глаз, разве что непроизвольно смыкала их в моменты наивысшего наслаждения, когда по её телу пробегала дрожь и её пальцы вцеплялись в его плечи… Она хотела видеть его, хотела отложить в своей памяти каждое мимолетное изменение его лица, чтобы потом, во время их долгих разлук, жить этими воспоминаниями — как верблюд живет запасами, накопленными в собственном горбу, постепенно оседающем и уменьшающемся во время странствия через пустыню. И, если пустыня окажется слишком велика, то даже верблюд упадет от истощения…

Но ему, как и всегда, не удалось ничего разглядеть. В такие минуты её глаза настолько темнели и туманились от страсти, что его крохотные отражения расплывались и дробились… Да он и сам не мог сосредоточиться, важнее собственных отражений для него было это лицо, запрокинутое перед ним, лицо, выражавшее только бесконечную любовь к нему, не пытавшееся скрывать этой любви или открещиваться от нее…

Прошло полчаса, а он все ещё был как в тумане и почти не помнил, как оделся и собрался. Окончательно он очнулся, когда сидел перед зеркалом, в строгом костюме, проверяя, все ли необходимое он уложил в «дипломат». Она продолжала лежать, отбросив одеяло, подложив руку под голову, и кисть руки была скрыта рассыпавшимися рыжеватыми волосами, которые он совсем недавно ласкал… Венера Тициана или Джорджоне, в ослепительной наготе, способной бесконечно будить желание. Польская Венера, то ли загубившая его жизнь, то ли подарившая ему такую жизнь, о которой он и мечтать не смел.

— Ты знаешь, — вдруг сказала она. — У меня с мужем окончательно разладилось, ещё много лет назад.

— Почему? — спросил он, внутренне напрягаясь. Ее муж был запретной темой, безусловным табу, и его поразило, что она об этом заговорила.

— Из-за тебя, — ответила она. — Ты знаешь, что с тобой я никогда не закрываю глаз. С ним закрывала, потом стала закрывать всегда и очень крепко. Мне казалось, что так мне можно будет вообразить, будто это не он, а ты. Потому что иначе становилось совсем невыносимо. Но ничего не получалось… Вот и выходит, что я давно избегаю его, а бросить не могу.

— Почему… — он поперхнулся. Сам не поняв, что происходит, он уже стоял на коленях возле кровати, поникнув лбом в смятую простыню, стиснув её руку, и по его щекам текли такие горькие и жгучие слезы, которые, казалось, способны до кости разъесть его лицо. Он плакал чуть ли не впервые в жизни. — Почему ты мне только сейчас об этом сказала?

Она задумчиво погладила его голову.

— Может быть, потому что ты заговорил про Елисейские поля. Нам обоим нужен такой корабль забвения, с которого нас никто не выманит. Ведь ты не шутил, когда говорил, что смерть вызывает тебя охотничьим свистком?