Алексей Биргер - Похоронное танго

Выбрались мы с Константином из машины, бандюги развернулись и уехали. Константин к початой бутылке руку протянул.

— Батяня, дай глотнуть.

Я ему без слова бутылку протянул, он приложился как следует, рот тыльной стороной ладони утер.

— Не нравится мне, батя, вся эта история. Ой, как не нравится.

— А мне, думаешь, нравится? — ответил я.

— Они ж убьют тебя, батя. Ты на себя вину возьмешь, денег они отвалят, а через два-три месяца тебя в лагерях шлепнут, по бытовой разборке. Не дадут тебе из лагерей выйти, потому что ты всегда будешь опасным свидетелем оставаться. Мало ли, что ты можешь спьяну растрезвонить… И меня они убьют, когда ты сядешь, потому что я тоже для них опасный, тоже лишнее вякнуть могу.

— По-твоему, я этого не понимаю? — вопросил я. — Давай-ка, сядем вон на тот бугорок в тени, бутылку прикончим да потолкуем.

Присели мы на бугорок, чуть в стороне от дороги, ещё понемногу приложились, и я говорю:

— Я ведь на почту не за конвертами бегал.

— Это я понял, батя. А для чего?

— Братьев твоих вызвал. И ещё повезло, что я их в конторе застал, новую разнарядку получать приехали.

— По-твоему, братаны помогут? Да их зароют вместе с нами, и вся недолга!..

— Я уж не знаю, — вздохнул я. — Но подумалось мне, что всей семьей мы как-нибудь отобьемся, а если поврозь будем, то нам точно не жить. И потом…

— Да?..

— Катерину помнишь? Кроху такую, внучку Степана Никанорыча, которому большой дом в Старых Дачах принадлежал?.. Хотя, какая она кроха, она ведь, я сейчас соображаю, постарше тебя будет, хоть и помладше Григория с Михаилом…

— Что-то припоминаю, хотя и смутно… — Константин нахмурился. — А старый дом — это ты про тот, который ещё дурным называют?

— Про него, про него… И тут, вишь ты, какая история. Бандюги подчищают всех, кто хоть какое-то касательство к этому дому имел и кто с Катериной хоть мимолетно мог общаться… А ты разве не слышал, о чем мы талдычили?

— Так то ж на другом конце стола было, и на нашей половине стола все говорили враз, разве услышишь?

— Так вот, они внушали мне, что Степан Никанорыч, оказывается, штатным палачом был…

— Что-о? — у Константина глаза округлились, он ещё глоток из бутылки сделал, перед тем, как мне передать.

— Да то, что слышишь. И какой-то невнятный намек проскользнул, что, мол, все разборки идут оттого, что Степан Никанорыч, во время оно, за свои палаческие заслуги этот дом получил, и что внучку палача защищать или покрывать — это последнее дело. Дьяволово отродье и сдохнуть должно по-дьявольски…

— Погоди… — Константин хмурился, продолжал мозгами ворочать. — Эта женщина, что тебе тысячу за шабашку отвалила… Это Катерина, что ль? Приехала? И ты в дурном доме шабашил?

— Шабашил я в дурном доме. А Катерина это или нет, я не знаю.

— Как это — не знаешь? Как это может быть?

— А вот так. Хозяйка дома — такая же блондинка, какой Катерина была. Красивая. И Катерина была красавицей. Но, при этом, богатая так, как только акулы нынче бывают богатыми. И хватка у неё акулья. Достаточно её ледяные глаза увидать, чтобы поджилки затряслись. Такая, знаешь, которой кровь людская как водица. Через все переступит баба, если ей понадобится. А Катерина — она теплая была. Хотя, как знать, люди меняются, я-то когда Катерину последний раз видел, ей сколько было лет? Десять? Двенадцать? А сейчас, по всему, должно этак двадцать два — двадцать три выходить. Может, и двадцать четыре. Кто знает, какой она стала, к двадцати четырем годам? Может, и разбогатела, и озверела. Да, и еще. Эта блондинка все-таки немного постарше Катерины выглядит. Я бы сказал, что ей скорей под тридцать. Хотя, с другой стороны, сейчас в женском возрасте не разберешься, столько всяких у них примочек появилось, чтобы и моложе выглядеть… и постарше, когда надо. А могла Катерина за эти годы разбогатеть и озвереть? Могла. Могу я с уверенностью опознать во взрослой девахе маленькую девочку? Нет, не могу. Вот и гадай тут.

— А она-то… как она тебе представилась?

— Татьяной представилась.

— Значит, не она, — сделал вывод Константин. — А Катерина дом кому-то продала, после смерти деда.

— Не скажи! В том-то и дело, что дом никому не продавался. Меня и бандюги заверили, и я сам проверил… Катерина только что в права наследства введена, после смерти деда. Куда ей было дом продавать? И хозяйкой она представилась… Да могла и не представляться, по всему видно, что хозяйка, что дом ей принадлежит. А что Татьяной назвалась — так я сам тебе хоть кем назовусь, если мне захочется. В общем, наши бандюги уверены на все сто, что это она. Катерина то есть.

— А ты сам что думаешь? — после паузы спросил Константин.

— А я тебе говорю, что не знаю! Вот, твоих братьев попросил проверить по пути, если у них получится.

— Но к чему ты больше склоняешься? — поинтересовался он.

— Я-то?.. — я призадумался. — Я к тому склоняюсь, что это все-таки не она. И что какая-то очень странная игра вокруг этого дома идет. И если мы не разберемся, что за игра, то точно головы сложим. А если раскусим эту игру, то, Бог даст, выкрутимся… Пошли, в общем, — я выкинул пустую бутылку в кусты. — Ты для баньки воды натаскаешь и затопишь, пока я передохну? Мне сейчас банька — первое дело!

— Все сделаю, батя, — заверил он. — Мне и самому охота отпариться, после всех этих… историй.

И пошли мы с ним к дому. Заходим в деревню, так первая же бабка, сидящая на лавочке у своей калитки, окликает:

— Гей, сердечные! Неужто вас отпустили?

— Отпустили! — машу ей рукой. — Отпустили, Павлина Ивановна! Все проверили, в невиновности нашей убедились, и отпустили!

Ну, естественно, слух, что нас отпустили, по деревне вперед нас волной бежит. Мы только к дому подходим, а Зинка навстречу нам несется, раскрасневшаяся и счастливая.

— Родненькие мои! Я уж и не ждала! Ведь в тюрьму легко попасть, да трудно выйти! Я уж думала, найдут вас, за что укатать, даже если вы от этого трупа отбоярились, чтобы не получалось, будто зря вас взяли! Лет на десять с вами прощалась, родимые!..

— Все нормально, Зинка, — говорю я. — Переломили мы их, и до поры вздохнуть можно. Вот только баньку нас соорудить надо, чтобы тюремный дух из нас вышибить, чтобы ничего от этих суток прилипшим на нас не осталось. Ты уж извини, но я передохну немного, пока Константин будет баньку заряжать, а потом, за ужином, и потолкуем обо всем. Сама видишь, тряхнуло нас так, как за всю жизнь иногда не встряхивает!..

Знал бы я, что это только начало всей тряски…

Ох, и знатно я в тот вечер попарился в баньке! Не то, что до седьмого пота, а, наверно, до двадцатого, если не до тридцатого. Вроде, знаете, и не стоило так: после всего того, что было выпито и пережито за сутки с лишним, у меня и сердце начало пошаливать и, по гулу в голове судя, давление вверх рвануло, у меня ж как в трансформаторе бывает, двести двадцать на сто двадцать семь, и раза два меня уколами откачивали за прошедшие годы… Для гипертоника, говорила мне медичка, да в похмельном состоянии, банька может деревянным костюмчиком обернуться, на раз, и очень надо беречься и жару не подбавлять. Но я, на все плюнув, беречься не стал. Я так рассудил, что у меня организм воплем вопит, жару требует, а организм, он всегда лучше всех знает, чего ему надобно, и надо его слушаться. Вот я и забрался на полок, и чуть не полчаса лежал, в сухом жару, лежал, пока полок не нагрелся так, что шевельнуться на нем боязно, чтобы не обжечься, и весь расплавился, просто чуть не лужицей потек. И только когда понял, что больше не улежу, попросил Константина, чтоб он меня березовым веничком обходил, прямо на полоке, и уж постарался мой младший так, что я только вскрикивал, и так хорошо березовым духом потянуло, просто несколько раз вдохнул и, кажется, изнутри всего прочистило, а уж потом, под веничком настрадавшись, я с полока спустился и стал парку подбавлять. Подбавлю, подбавлю — и, как совсем дышать невмоготу, ледяной водой окачусь, и потом опять подбавляю, и потом опять бадейку ледяной воды на себя. В общем, напарился так, что сам ощутил, как из меня вся зараза с водой и потом сошла и ушла, и алкогольная, и тюремная, и похоронная… И, я бы так сказал, что когда вот этак, на все способности организма, в баньке отойдешь, то новорожденным младенцем себя чувствуешь. Во всяком случае, начинаешь понимать, что новорожденный чувствует, когда его, в этот мир выпрыгнувшего, обмоют как следует и в белые свежайшие пеленки запеленают, и лежит он, весь нежненький, весь чистенький, весь розовенький, доверчиво так посапывает, и всякие вина и грех от него подальше шарахаются. Я уж точно, вот таким младенцем стал, меня, в белую простыню завернутого, Константин на руках домой отнес, потому что напарился я так, что у меня ноженьки подкосились и я ходить не мог. Положил он меня на диван, где я отдышался, и такая легкость пришла, такая свежесть, что вот век бы так и лежать, эти легкость и свежесть испытывая.