Анатолий Степанов - Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года

— Ну, а все-таки если это чисто случайное совпадение?

— Я в такие совпадения не верю.

— А зря. Бывает, Саня.

— Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жданова.

— Черта с два ты от меня эту санкцию получишь!

— А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

— Не хами, Саня. Ты, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского, по кличке Цыган.

— В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

— Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

— Ночью, один на один, в приватной беседе — можно.

— Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз.

— Портрет забрать? — спросил Смирнов, вставая.

— А куда ты его денешь?

— На помойку выброшу.

— А постовой на входе? Вместе с дежурным как схватят тебя, родимого, и под белы руки в узилище. Как врага народа. По пятьдесят восьмой статье. Страшно? То-то же. Оставь, я на него еще малость полюбуюсь.

Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал — маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир — личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.

В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берия, завербованного английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.

В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:

— Кто бы мог подумать, Саня, а?

— Слава богу, что подумали.

— Как ты полагаешь, на нас это отразится?

— Да, Сережа, да. И не только на нас. На всех.

— По доносам хватать, наверное, не будут, — предположил Ларионов. — И писать их перестанут.

— Ну, это ты хватил. Писать доносы будут всегда. Только реагировать на них должны будут по-другому.

В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:

— И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем!

— Все-то ты знаешь, Ромка! — подначил Ларионов.

— Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.

— Мне было легче: я не знал, — вздохнул Смирнов.

— Ты просто не хотел знать, — жестко сказал Казарян. — Никто ничего не хотел знать. Как говорится, меньше знаешь — крепче спишь.

— Тебя, верно, все время бессонница мучила? — поинтересовался Ларионов.

— К сожалению, не мучила. Что знал, забывал старательно.

— А сегодня вдруг вспомнил. К месту пришлось, — усмехнулся Смирнов.

Казарян рассмеялся:

— Все мы хороши! Но сегодня, действительно, кое-что вспомнил. Хотите рассказ?

— Байку, что ли? — поинтересовался Ларионов.

— Вовсе нет. Как говорит Вера Инбер: «Это не факт, это было на самом деле». Ну, так хотите?

Смирнов глянул на часы и милостиво разрешил:

— Валяй. Даю восемь минут.

— Итак, начинаю. Была у меня знакомая чудачка в пятидесятом году. ВГИК тогда кончала, актерский факультет, с ней это все в сорок седьмом году приключилось. Вводная: хороша, обаятельна, простодушна и глупа до невозможности. И не понять: простодушна оттого, что глупа, или глупа оттого, что простодушна. Излагаю ее рассказ почти дословно. Что такое осень сорок седьмого, вы помните: главное — не дремлющее никогда желание пожрать. Так вот, бредет моя девица по Гоголевскому бульвару в направлении к общежитию в Зачатьевском переулке и горько думает о том, что спать ложиться сегодня придется нежрамши. И вдруг краем глаза замечает, как ее медленно-медленно обгоняет большая черная машина, и взгляд человека, сидящего в глубине салона, взгляд, направленный на нее, тоже замечает.

Она, понятное дело, вскинулась, как боевая лошадь на зов трубы, но машина обгоняет ее и уезжает. Она бредет дальше уже в полной безнадеге, как вдруг рядом останавливается еще одна черная машина, правда, поменьше, и выходит бравый полковник со счастливой от возможности лицезреть нашу красавицу улыбкой и приглашает ее прокатиться. Отказывается поначалу наша дева от приглашения, а потом лезет в лимузин: авось пожрать дадут. Прогулка в автомобиле была недолгой: от Гоголевского бульвара до особняка на углу Садового и улицы Качалова.

А там — чудеса: галантерейное обхождение, крахмальные скатерти, серебряная посуда, пища, которая может присниться только бывшему аристократу, и рядом за столом бесконечно милый и вежливый, такой домашний Лаврентий Павлович.

Но, как говорится, кто нас ужинает, тот нас и танцует. Ее визиты в особняк продолжались довольно долго, ибо это устраивало и девицу, и Лаврентия Павловича. Но надо заметить, что героиня моего рассказа — девушка весьма общительная и любящая поклубиться в компании. Поэтому сеансы тет-а-тет скоро стали ей надоедать. И вот однажды за очередным ужином она и говорит: «Лаврентий Павлович, что это мы все одни да одни! Ведь скучно же так! Давайте я в следующий раз подругу приведу, а вы Иосифа Виссарионовича пригласите!»

Казарян сделал паузу так, как делал великий соплеменник Папазян: неожиданно и вовремя. Смирнов сказал:

— Обязательно тебе надо было Сталина в эту историю впутать.

— А он и не впутался, — невинно пояснил Казарян. — Интимный суаре на четыре куверта не получился. Да и вообще после этого знаменательного диалога мою деву к Лаврентию Павловичу больше не приглашали. Даже в пятидесятом по этому поводу она удивлялась и обижалась со страшной силой. Меня все допытывала: «А что я такого сказала?!» И действительно, что она такого сказала?..

— Политбеседа закончена, — решил Смирнов. — Что там у нас?