Анатолий Степанов - Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года

— Я, что ли, эту амнистию объявлял?!

— Не тех выпустили, не тех! — прокричал Виллен в лицо Александру.

— Каких же надо было выпускать?! — давясь, поинтересовался тот.

— Ты у Алькиного отца спроси. Каких… Спроси, за что он три года перед войной отсидел.

— Ну, ошибка такая вышла, — все, что мог сказать Александр.

— Может, и с другими такая ошибка вышла?!

— Не может быть, чтобы со всеми ошибка вышла. У нас зря не сажают.

— Зря не сажают, зато зря выпускают, — Алик шутил, стараясь сбить ненужный накал разговора, но Виллена нельзя было остановить.

— Мальчики, вы очень громко кричите, а дети спят, — укорила Роза. Потом добавила — И участковый, наверное, рядом бродит.

— Сам участковый! Какая честь! — съязвил Александр.

— Там чудеса, там участковый бродит, оперативник на ветвях сидит, — продекламировал Алик, все заржали. Добился-таки своего Алик: Виллен решительно поднялся.

— Мне пора. Спасибо, тетя Роза, за макароны, за чай. Лешка, книги на днях занесу. С тобой, Алик, договорились. А ты, Саня, дави эту мразь уголовную, без жалости дави! — Виллен оглядел всех. — Дядя Яша, до свиданья. Привет всем.

— Да, денек сегодня был… — Александр выбрался из-за стола. — Спасибо, хозяева, за заботу и угощение. Пошли, Алик.

…Они вышли на горб заасфальтированной проезжей части Мало-Коптевского.

— Ты на Вильку не обижайся, — сказал Алик. — Его тоже понять можно. Сам знаешь, как ему с такой анкетой.

— Как там твои?

— А что мои? Нюшка слово «филолог» почти точно выговаривает, Варька в институте пропадает, меня ноги кормят.

— А Иван Палыч?

— Плох, Саня, по-моему, совсем плох.

— Что, резкое ухудшение?

— Да вроде нет. Помаленьку ходит, кашляет, шутит. У него разве поймешь? Вчера вечером позвонил, приказал быть сегодня. Я примчался, конечно. Смотрит на меня собачьими глазами и молчит. Помолчал, помолчал, а потом и говорит: «С одним тобой говорить не буду. Ты Сашу позови. Знаю, что занят, но пусть выберет время. И не оттягивал чтоб, а то может опоздать». Он прощается, Саня, ты понимаешь — прощается! — Проступили слезы. Алик глотнул раз, глотнул два, проталкивая комок в горле. Сделал глубокий вздох. И еще. Получилось. Не заплакал.

— Не уберегли мы его, Алька, — глухо сказал Александр.

— Как от жизни уберечь?

— От такой уберегать надо было. А он совсем больной в такой мороз через двор в сортир ходил…

— Что ж мы-то могли сделать?

— Горшки хотя бы за ним выносить!

Они обошли теперь огороженный забором из железных прутьев двор, миновали калитку.

— Неудобно стало в обход, — проворчал Алик, Смирнов оживился, встрепенулся:

— Понимаешь, Алька, удивительная штука — забор! Помнишь, как мы до войны с домом шесть враждовали? Их двор, наш двор, драки, заговоры, взаимные подлянки. Когда вернулся, забора нет, стопили забор. Гляжу — вы с ребятами из шестого — не разлей вода. А два года назад поставили эту железную клетку, и опять все сначала… Наши пацаны, их пацаны, наш двор, их двор, снова стенка на стенку. Заборчик-то — тьфу, полтора метра высота, а — разделил, разделил!

— Феномен отгораживания. Заборный синдром, — сформулировал Алик. — Ну, майор, пришли. Можешь спать.

Смирнов вошел в комнату, снял пальто, пиджак, кинул на стул сбрую с пистолетом и рухнул на кровать: раздеться до конца и умыться сил не было. День кончился.

Смирнов трепал Сеню Пограничника, когда в кабинет влетел Казарян.

— Ты зачем здесь? — выразил неудовольство Александр. — Ты мне складских готовь.

— Готово, Александр Иванович, — ответствовал Казарян скромно, но с чувством собственного достоинства, как человек, выполнивший трудную миссию.

— Тогда жди. Сейчас освобожусь, — милостиво разрешил Смирнов. Пограничник понял, что пауза окончена, и заунывно продолжил:

— Ножом я пугал только. Я не хотел, я бухой был… Стоял бы спокойно, все в порядке было бы. А он меня сходу за пищик…

— Он мужик, солдат! Не мог перед тобой, сявкой, по стойке смирно стоять! Ты понимаешь, что теперь тебе на всю катушку отмотают?

— Я ж не хотел… Я попугать только…

— Об этом следователю расскажешь. Может, разжалобить сумеешь, а только вряд ли. Была без радости любовь, разлука без печали. Ваши дела, твое и Ященкова, передаются в прокуратуру.

— Похмелиться бы! — хрипло попросил Пограничник.

— Следователь похмелит, — пообещал Смирнов. Пограничника увели. Смирнов зевнул, неожиданно лязгнул зубами, удивился и смущенно объяснил:

— Не высыпаюсь. Такое дело. И еще: понимаешь, я на гниду даже разозлиться по-настоящему не могу. Вот в чем обида. А надо быть злым. К злости сила приходит.

— Все пена, Саня. Грязная пена. Самые страшные на дно залегли. Для них злость и бережешь!

Смирнов подошел к окну. В саду гуляли мамы с колясками, вовсю бегали неунывающие дети.

— Что у тебя там? Докладывай. — Он отвернулся от окна, сел на подоконник.

— По делу проходило одиннадцать человек. Пятеро деловых, остальные — так, с бору по сосенке. Семеро получили лагеря от трех до восьми, остальные в колонии для малолетних.

— Кто попал под амнистию?

— Все, Саня. Все!

— Черт бы нас побрал! Полную колоду тасовать. Обожди, я сам вспомню, кто там был. С покойничка начну. Леонид Жданов по кличке Жбан. Самсонов, кличка Колхозник, Алексей Пятко, кличка Куркуль, твой тезка Роман Петровский, кличка Цыган, и, наконец, Георгий Черняев, кличка Столб. Точно?

— Вот что значит незамутненная лишними знаниями память. Точно, Саня.

— Помолчал бы, эрудит! Насколько мне подсказывает моя незамутненная память, я, кончая юрфак в один год с тобой, диплом с отличием получил. А ты?

— Ну, а я, естественно, нет. Вам, заочникам, всегда послабка.

— Брек, как говорят судьи на ринге. По-моему, там без крови обошлось.

— Притемнили слегка вохровца у самого склада, но аккуратно. У них свой человек на фабрике был, Васин Сергей Иосифович, разнорабочий. Неделю сторожевых собак приваживал — кормил, ласкал. В тот день незаметно на территории остался, а друзей-собачек потравил к чертовой матери.

— Чем травил?

— Цианистым калием. Подогнали грузовой «Зис», затемнили вохровца, домкратом продавили стену склада. Огольцы в это время стражников у проходной дракой развлекали. А хевра — по досочке, накатом, контейнеры в кузов своего «Зиса», спокойно и не торопясь. И так же спокойно отбыли.

— А что, культурно!

— Если б не дурак Колька Колхозник, не знаю, как бы казаковская бригада дело размотала. Его, идиота, на Перовском рынке с чернобуркой засекли. Опохмелиться ему, видите ли, надо немедленно.

— Весь товар нашли?

— Если бы! Пять контейнеров — три с каракульчой, два с чернобурками — исчезли бесследно.

— Это же капитал, Рома! И пострелять не грех. Когда их брали, сопротивление оказывали?