Андрей Молчанов - Кто ответит? Брайтон-бич авеню

Выехали за город, началось шоссе с голыми степными обочинами, выглянуло солнце из-за далекого пригорка, и тут к нему пришла вязкая, безнадежная усталость. И он заснул. Сон оказался сильнее тряски и неудобств.

Проснулся от надсадного рева мотора, старый грузовичок с трудом взбирался по крутой грунтовой дороге. Вокруг стоял лес. Машина тяжко дернулась. В этот момент мелькнул дорожный указатель со знакомым названием поселка…

Интуитивно, мало что соображая одуревшей от краткого сна головой, он перевалился через задний борт, схватив рюкзак, спрыгнул на дорогу. Упал, перевернулся в пыли и юркнул в упругие, больно хлестнувшие по лицу заросли кизила.

Когда протер саднящие веки, разболтанно вихлявшийся кузов машины уже скрывался за гребнем подъема.

Неподалеку нашел родник. Умылся, съел кусок хлеба, полежал на траве.

Утро постепенно набирало силу, солнце начало припекать, пора было идти… Но куда?

Он вспомнил дорожный указатель, бумагу с планом, где обозначался тот же поселок. Задумался. Пойти разведать что-либо? А что еще оставалось делать? В порт не проникнешь. В город нельзя — там его уже ищут…

Холмистым лесом обогнул поселок. Дорога, указанная на схеме как основная, заросла кустарником и колючей травой.

Здесь когда-то шли бои. То и дело попадались стреляные гильзы, дырявые каски, из-под камней он вытащил прогнивший остов автомата, тут же отбросил его в сторону. Такие находки не удивляли — снаряды, патроны, части оружия нередко находили в округе мальчишки, относясь к ним равнодушно, как к лому.

Валун выступил из-за поворота внезапно, будто поджидал его… Даже и не валун — остаток скалы, разрушенной дождем и ветрами.

Он сверился с планом. Тот валун, определенно тот. Обошел его. Вот расселина, чертой указанная на схеме. «3 м», конечно же, означает три метра. Он старательно отшагал их и остановился, невольно прислушиваясь. Ни шороха, ни ветерка…

Вытащил штык. С силой вонзил его в землю. Еще раз, еще. Лезвие легко уходило вглубь, до «уса» рукоятки. Тут наверняка требовалась лопата. Он понимал это, но все же, стоя на корточках, продолжал методично и упорно, со всего размаха кромсать штыком землю.

Глухой удар. Аккуратно начал поддевать земляные пласты, складывая их рядом. И вскоре увидел люк. Тяжелый чугунный люк с рычагом ручки.

Собравшись с силами, отодвинул его. В лицо пахнуло колодезной застоялой прохладой. Чернота. И уходящая вниз деревянная в налете плесени лесенка.

Склонившись над провалом, зажег спичку — бревенчатые стены и пол, какие-то ящики…

Робко ступил на лесенку.

В первом ящике хранились мины — в пушистой, как мох, ржавчине. Во втором — несколько винтовок. Третий был набит патронами — целехонькими. Густо промасленная бумага надежно сохранила металл.

Он копался в подземелье, понимая — перед ним партизанский тайник. Нашел пару немецких «шмайссеров» — новеньких, в масле, пять гранат, десяток тщательно законсервированных пистолетов. Многое сгнило.

Прихватив тяжелый, в жирной смазке «парабеллум», он выбрался наверх.

Оторопело посмотрел на оружие — грозно-красивое, надежное, и тут его захлестнула сумасшедшая радость. Теперь он — сильнее многих и многих сильных, теперь…

Закрыв лаз, он аккуратно утрамбовал землю, придирчиво оценил: заметны ли какие-либо следы? Нет, замаскировано здорово.

Изможденно, как после тяжкой работы, опустился у подножия валуна. Достал из кармана план-схему, поджег…

Глядел на огонь, болезненно морщась, едва не плача… Почему? Сам не знал. Лишь потом, много лет спустя уяснил: в огне горело прошлое… Прошлая война, память о маме, грузовая машина, солдаты, так и оставшийся неизвестным дядя Павел…

Но от слез удержался, хотя и надолго запомнил их — невыплаканные.

Бумажка сгорела; растоптав ее, он вытащил из рюкзака чистую майку и любовно протер «парабеллум». Кончиками пальцев ласково погладил шероховатую рукоять пистолета. Стрельнуть бы… Хотя — к чему лишний шум? И зачем терять время на пустое? Сегодня же, сейчас же, выбираться отсюда на материк.

Исподволь точивший его страх оказаться пойманным ушел. Он уже не боялся ничего. И вовсе не из-за того, что держал в руках оружие. Теперь у него была тайна… Своя большая тайна, которую нельзя доверить никому, и с которой он будет сильнее всех!

— Я вернусь, — прошептал он скрытому в земле арсеналу. — Вернусь, слышь? Вот стану взрослым, и… Ты меня подожди…

И, сжимая «парабеллум», побрел через холмистый лес. Ему была нужна железная дорога.

Вот и апрель. Со всеми его каверзами. Ночью моросило, утром осадки прихватило нежданным морозцем, и я, глядя в окно, вижу, что на моем «Москвиче» ровный тоненький слой пороши. Завтракаю на пустой кухне. Вся ее обстановка состоит из кособокого, набитого кастрюлями, чашками и плошками стола-комода и двух стульев, неспособных украсить даже свалку. Хилую эту меблировку я перевез из коммуналки, где честно отстрадал пять лет, покуда дожидался отдельной жилплощади, и теперь предстоит эту жилплощадь «обставлять». Мысль о том, что придется бог весть сколько времени посвятить хождениям по мебельным магазинам, ввергает меня в тоску и раздражение. Мой бывший сокурсник по юрфаку, а ныне сослуживец в Прокуратуре Союза Владик Алмазов предложил помощь, и в грядущую субботу мы с ним отправляемся в мебельный храм — заклинать тамошних жрецов на предмет приобретения кухни «под дерево». Непосредственно заклинать будет коммуникабельный Алмазов, и верю, это ему удастся. Правда, после негодяй Алмазов решительно заявит о необходимости отметить приобретение и — прощай, суббота! Выпровожу я его за полночь, и только тогда извлеку залежавшуюся в портфеле кипу документов, взятых с работы, и начну привычную бесконечную писанину.

Где взять время? Ем второпях, сплю урывками, и моя милая мама резонно замечает, что в тридцать четыре года пора бы обзавестись семьей.

Я прохожу в комнату, целую в щечку очень хорошую и симпатичную женщину, которую зовут Света. Дождавшись, когда она, заспанная, с удивлением рассмотрит мое лицо, сообщаю ей, что завтрак на столе, дверь надо просто захлопнуть, а ключ — на всякий случай — под половиком.

В ожидании лифта изучаю мелькание цифр на табло электронных часов. До начала работы — тридцать пять минут с секундами. Пять минут — фора, тридцать — чтобы только-только добраться до службы, секунды — на лифт.

На службу я все-таки опаздываю. Ровно на пять минут. И, отперев дверь кабинета, судорожно тянусь к дребезжащему селектору.

— Старицын? — слышится бесстрастный голос шефа. — Зайдите…

— Есть! — отзываюсь я, спешно скидываю куртку, приглаживаю волосы, ногтем обозначая пробор, и — отправляюсь к начальнику следственного управления. Ничего приятного в вызовах к начальству я не предполагаю, хотя начальник мой в принципе человек доброжелательный. Только тон этот его ровный… Постоянно ровный и невозмутимый. При всех случаях жизни.