Джоди Пиколт - Все новые сказки

Что самое ужасное – теперь мои доказательства существования Секты, скорее всего, утрачены безвозвратно.

Правда, есть ссылки на литературные источники, но без моих примечаний они слишком разрозненны, и их придется восстанавливать заново. Существует и другая документация, ее можно и нужно снова собрать. Говорят, та фотография, которую я много лет хранил в бумажнике, никак не может служить доказательством моей теории, ибо изображенные на ней трое людей – мужчина, женщина и ребенок – изображены не в концентрационном лагере, а в Луна-парке, причем Нос есть только у ребенка, а всем остальным кто-то пририсовал его фломастером, а тот, кто делал эту фотографию, прятался в кустах, потому что в самом центре видны мелкие листья и ветки.

Но меня это нисколько не смущает.

Нисколько.

Почему?

Потому что у меня имеется самое убедительное и неопровержимое доказательство существования Секты.

Я не испытываю ни малейшего сомнения в ее существования и легко могу это доказать.

Как?

Это очевидно.

Несмотря на все показания, которые были даны здесь сегодня против меня; несмотря на всю вылитую на меня ложь и обвинения; несмотря на лживые утверждения неуважаемого господина прокурора о том, что я нарочно поджег отель, чтобы убить мою бывшую жену, ее мужа и сына – просто потому, что она бросила меня и родила ребенка от другого мужчины, пока я был на войне, что, как утверждает неуважаемый господин прокурор, привело меня к помешательству и заставило выслеживать их в течение многих месяцев и даже лет, а в конце концов убить – несмотря на все это, я совершенно точно знаю: если бы эти повязки, которые сейчас находятся на моей голове и глазах, были сняты, если бы мое расплавленное лицо и выжженные глаза могли стать прежними, если бы я мог видеть сквозь слой бесполезных мазей и акры белых бинтов, окутывающих мою голову… Я абсолютно уверен: если бы я мог сделать это – то увидел бы на лице каждого из вас, каждого из двенадцати присяжных, которые вынесли мне смертный приговор, то самое украшение, о котором я столь красноречиво и долго говорил…

Он испытывал почти физическую боль, когда приходилось врать, и это было крайне неудобно для того, кто большую часть своей жизни занимался шпионажем.

Раньше, когда все шло по плану, год за годом, год за годом, он иногда позволял себе маленькие промахи: кто-то мог увидеть его летящие по небу сани, а кому-то из детей или особо чадолюбивых родителей он открывал, кто он и где живет. Разве это имело тогда значение? И потом, говорил он себе, это укрепляет связи с жителями Земли. Но главным образом – это немного скрашивало его одиночество.

Когда люди интересовались родом его занятий, он поначалу отвечал что-нибудь вроде «антрополог» или «писатель». Но в последнее время его ответы опасно приблизились к правде. Эти дерзкие жесты саморазоблачения щекотали ему нервы, как любовная прелюдия. Но он никогда не ставил себя под реальную угрозу. В Америке двадцать первого века очень удобно быть очаровательным и обходительным, хорошо одетым, ухоженным, умным, внимательным стариком англосаксонского вида, позволяющим себе одно-два странных замечания.

«Я шпион, – стал говорить он о себе, улыбаясь и подмигивая. – Нахожусь здесь с долгосрочной миссией сбора информации. Но миссия у меня сверхсекретная, а потому, если не возражаете, больше я вам ничего не скажу».

Он всегда походил на старика, даже когда был молод, потому что в самом начале, как только принялся за эту работу, отрастил длинную бороду – ему надо было скрыть фиолетовую штриховку шрамов от пластических операций на шее и подбородке. Теперь, когда он и вправду состарился, ему нравилось, что внешний облик соответствует внутреннему содержанию. Он выглядел стариком – и по любым меркам был стариком. Одной ложью меньше.

Конечно, если бы он сказал правду – даже сумасшедший счел бы его сумасшедшим. Сообщили бы властям, и тогда – даже в эту сравнительно просвещенную и либеральную эпоху – он потерял бы свободу действий на всю оставшуюся жизнь. И получилось бы, что проект, которому он посвятил столько времени и сил – да, по обязанности, но в то же время и с большим энтузиазмом, – что этот проект пошел бы псу под хвост.

Хотя в последние годы его отношение к возможности попасть в психлечебницу или тюрьму изменилось. Конечно, круглосуточное наблюдение и лишение свободы – это неприятно, но в таком случае у него была бы видимость того, что он контролирует свою жизнь.

Осуществлять миссию становилось с каждым годом все легче – этому очень способствовало развитие Интернета и телевидения. Хотя и с этой стороны возникали большие сомнения – в целесообразности проекта при такой массовой доступности информации. Вдруг проект уже давно никому не нужен?

И все же он свято продолжал исполнять четыре главные директивы: оставаться на месте, о котором известно в штабе, соблюдать всю возможную конспирацию и секретность, продолжать вести наблюдение за людьми и обществом и ожидать «операции по возвращению». Операция по возвращению – ближайший по смыслу английский перевод слов приказа, отнюдь не «спасение» – образчик несокрушимой бюрократии, столь возмущавшей его с момента аварии. (Он перешел на родную речь? Не исключено.)

Он был здесь, в городе, в десятки раз более крупном, чем тот, куда он прибыл когда-то. Вел наблюдение – и ожидал. Вел наблюдение – и ожидал. Наблюдал – и ожидал…

Прочитав в один приятный прохладный день «Конец игры» и «В ожидании Годо» в Чикагской публичной библиотеке, он написал Сэмюэлу Беккету [93]в Париж восторженное письмо, в котором отозвался об этих пьесах как о «должно быть, самых глубоких литературных произведениях со времен Шекспира». Пьесы, продолжал он изливать свои восторги, «сделали это Рождество самым веселым в моей жизни». В ответ он получил короткое, бездушное, формальное письмо, отпечатанное типографским способом, которое даже показалось ему забавным. Хотя он не производил впечатления весельчака, но при этом никогда не терял чувства юмора. По свойствам своей натуры и в связи с обстоятельствами собственного существования он многое мог предвидеть.

Он был скорее заинтригован, чем обеспокоен, когда обнаружил, что на портативном маячке впервые за многие годы начал вспыхивать световой сигнал. Он не был вполне уверен относительно того, когда именно появился сигнал, потому что хранил передатчик на полке в туалете спальни и проверял только раз в месяц, всякий раз чувствуя себя довольно глупо, когда доставал его с полки, чтобы – в который раз! – удостовериться, что прибор исправен (батарейки… куда там Розовому Кролику «Энерджайзеру»!), звуковой сигнал в порядке и связь в безопасности, а потом подождать десять секунд светового сигнала, в очередной раз не дождаться – и положить передатчик обратно на полку.