Дмитрий Самохин - Фантастика и Детективы, 2014 № 1 (13)

Машка недобро щурила красивые тёмные глаза.

— Эх ты. Мёртвый — а всё равно ссышь.

Михалыч виновато разводил руками. Он не боялся. Он просто не хотел ещё раз умирать.

После этого разговора Машка надулась и три дня с ним не разговаривала. И фотографию в рамке не протирала. Ходила вся такая набыченная, лавку пинала или часами смотрела в огонь. Ну, Михалыч и плюнул — мысленно, конечно, слюны-то у него во рту давно не было — и пошёл на охоту на кабана. Всё равно мясо у них кончалось, да и на мену бы надо. Муки (её Михалыч с большим трудом нашел на ярмарке у одного фермера, который остановился в поселении проездом, а дальше в город катил) оставалось негусто. Фермер на него при мене странно косился. Правильно, зачем зомби мука — пирожки со всяким печь?

На кабана охотятся почти как на ласок и горностаев, только с большей опаской. Лето уже кончилось, настал сентябрь. Жёлуди созрели, и кабаны повадились со своей молодью в дубняк. Подсвинки, родившиеся в апреле, подросли, нагуляли жирку — самое время их брать. Ходили они по знакомой Михалычу тропе от водопоя на рассвете, так что зомби явился туда затемно. Расположился в подсохших с лета папоротниках у самой тропы. И стал ждать. Вот сова, мягко хлопая крыльями, отправилась на днёвку, вот завозились в кустах первые пичуги, а вот и застучали по мягкой земле копытца — туп-туп — и раздалось глухое похрюкивание.

Дикий зверь бежал либо от человека, либо на человека, а зомби им интересны примерно как древесные стволы, чтобы клыки поточить, или как еда. Не чуяли они в зомби живой души. Михалыча это иногда огорчало. Но сейчас он думал не об этом, а о том, как справиться с горбатым седым секачом, возглавлявшим кабанье семейство. Его крутая спина и рыло со страшными жёлтыми клыками выступили из рассветного тумана, и Михалыч понял — будет дело. Несмотря на нож, который зомби прятал под собой. Обычно он охотился на вепрей честно, сила против силы, но тут подумал — вдруг понесёт его зверь на клыках, размотает по лесу. А как же там без него Машка?

Секач подошел, нюхать стал. Свинки его и потомство расположились кругом. Михалыч лежал себе, как мертвый, да и был мертвый. Но вепрь, видать, почуял что-то, или опыт уже имел — фыркнул, развернулся. Тут зомби и прыгнул, и ножом — под ребро. Вошло глубоко. Руку кровью окатило, и Михалыч не удержался, лизнул пальцы. Сразу захорошело от горяченького. Захотелось впиться зубами, но нельзя, нельзя живое грызть, а потом людям заразу скармливать. Зомби вырвал клинок и всадил ещё раз. Кабан завизжал, захрюкал, загарцевал, и всё это кинулось по лесной тропе, а Михалыч думал только: «Ой, держись, иначе Машка…». А что Машка?

А Машка без него, оказывается, пирожки пекла. С малиновым вареньем. Был уже яркий полдень, когда Михалыч добычу из леса приволок. И дубовые кроны над сторожкой желтели ранним осенним золотом, и привядшая трава пахла сладко, а слаще всего пахла кабанья кровь. Сердце и требуху, свежие, парящие, Михалыч все же сжевал в лесу. Потом умылся из ручья, чтобы девчонку не пугать.

— О, деда зомби, — ухмыльнулась Машка во все тридцать три зуба. — А я вот что придумала. Я вечером на ферму прокрадусь и Фимке пирожки принесу. Её ж там, поди, не кормят. А тут с вареньем. Её любимые. Можно, деда, а? Ты меня только до болота проводи, дальше я дорогу знаю.

Ну, Михалыч в затылке и заскреб. С одной стороны, опасно, патрули. С другой, Машка все эти дни такая хмурая была, а теперь повеселела, хлопочет, щебечет, нос весь в муке. Может, и пустить?

Когда Михалыч не знал, что делать, он всегда на снимок глядел. Вроде как советовался с той, в синем платье. Она никогда дурного не советовала. Вот и сейчас посмотрел, а стёклышко-то в рамке расколотое. Михалыч аж замычал от огорчения, заковылял к фотографии.

— Ой, деда…

Обернулся — а Машка на него виновато так смотрит, и палец у нее тряпицей замотан. Платочком. Тем самым, красным, в горох.

— Я фотку твою протирала и уронила случайно. Вот, видишь, палец порезала…

И помахала забинтованной пятернёй.

Михалыч отвернулся. Он, конечно, зомби мирный, а лучше ему на такое не глядеть. Всякое — оно завсегда о себе напомнит, живи ты в лесу хоть сто лет и питайся одной зайчатиной.

И подумал он тогда ещё, что негоже ему с Машкой жить. Надо её к людям вернуть. Да вот к участковому. Тот, хоть и трус, а дело своё знает. А вдвоём вот так — и опасно оно, мало ли, что она там в следующий раз порежет, и неправильно. Чему девчонка у зомби-то научится? Нет уж, пускай её участковый в район свезёт, там в школу пойдёт, числа учить будет, слова, и житьё своё лесное забудет. И хорошо. И любо.

— Ну, так что, деда, до болота доведёшь?

Михалыч, понурившись, кивнул. Жалко расставаться, конечно. А не расстаться как?

Машка радостно взвизгнула, набежала, обняла его, и помчалась пирожки свои в корзинку складывать. Вот дуреха.

А и шли они через болото. А и было страшно. А и светила луна, проклятая — нет, чтобы за тучку спрятаться. И вода блестела между стеблей камыша, и ёлки стояли кривые да чахлые. Идёшь, идёшь, и век, казалось, не придёшь, справа тот же ельник, слева те же бочажины с гнилой водой, и луна, и ни земли, ни неба — так, мнится что-то тяжёлое, как сон, когда ворочаешься и не можешь проснуться.

А потом прогалина сухая показалась, уже выход из болота — земля вверх пошла, дальше чистый сосняк и прямая дорога к фермам. На поляне выворотень лежал, корни паучьими лапами разбросаны. Машка обернулась к Михалычу белым тонким лицом и сказала:

— Деда зомби, сядь на пенёк, съешь пирожок.

Михалыч башкой замотал: какой пирожок, ввек пирожков не едал, не жрут зомби мучного.

— Вку-усный!

Сама салфетку с корзины откидывает и берёт верхний пирог, и пахнет от него так заманчиво.

— Деда зомби, ты съешь — посиди, а я быренько сбегаю и вернусь, ты соскучиться не успеешь.

Что делать? Сел на выворотень. Взял в рот пирожок, пахнущий вкусно-вкусно, знакомо-знакомо, только вот чем? Надкусил, и пробрало таким нутряным теплом… А Машкины глаза вдруг заблестели совсем близко, и голос зашептал:

— Деда зомби, ты уж извини — я палец специально порезала и в пирожок накапала. А про рамку тебе соврала. Ты ведь пойдёшь сейчас и Романчика с отцом Фёдором съешь, да? И Фимку освободишь. А потом мы будем жить с тобой и с Фимкой втроём, и всё у нас будет хорошо…

Михалыч хотел выплюнуть проклятый пирожок со всяким, но в глаза ему скакнула луна, и стало белым-белом, жарко, весело и бездумно.

Скрип-скрип, скрипи, нога липовая. Романчик и отец Фёдор сидели на кухне у отца Фёдора и бухали самогонку. На столе чадила керосинка. Скит темнел в ночи острой крышей, щерился забором из заточенных поленьев, ухмылялся звездам. Раньше тут была ферма, а теперь — община, но, по сути, та же ферма. Только товар для мены другой.