Николай Зорин - Ловушка памяти

– Знаю. – Отчим немного помолчал, словно собираясь с силами или раздумывая, говорить или нет. – Он мой сын.

Мы просто снимаем кино. Если повторить эту волшебную фразу десять раз подряд, станет легче. Я проверяла – повторяла каждый раз после завершения очередного Димкиного фильма, после завершения очередного Димкиного убийства. Садилась к окну, закрывала глаза и начинала повторять, твердить как заклинание: «Мы просто снимаем кино. Мы просто снимаем…» Привычка садиться к окну, когда все так плохо, так плохо, что хуже и быть не может, осталась с детства. Во дворе гуляла Юля – она была там всегда – ее существование примиряло меня с жизнью, делало ее терпимой при любых обстоятельствах. Теперь ее нет, а мы снимаем кино.

Вот и еще один фильм завершен, десятый по счету. Десять смертей плюс три, которые не увековечились в кадрах. Всего тринадцать – несчастливое число. Димка скажет: надо срочно довести до четырнадцати, а то нам не повезет, – с недавнего времени он стал суеверен. Нет, не скажет, уже не скажет, потому что четырнадцатая смерть услужливо протянула уже свою руку.

Я приоткрыла глаза, чуть-чуть, на маленькую щелочку, воровски посмотрела во двор. Глупо! Зачем я себя обманываю? Там нет никого. Да и двор этот – не тот двор, мы давно переехали. Не от воспоминаний убегая, а для того, чтобы снимать кино. Юли нет, Юли больше нет, ни здесь, ни в каком другом дворе. Нигде ее нет. Потому что…

Я прижата к раскаленной крыше – Димка подмял меня под себя, навалился всем телом и не отпускает. Он что-то кричит, но я не понимаю что, совсем не понимаю, потому что бордюр пуст, на бордюре не сидит больше Юля. Наконец мне удается сбросить с себя Димку, я встаю на колени и ползу к краю крыши.

– Не надо! Не надо, Динка! – Он обхватывает меня за шею, как будто собирается задушить, и тянет назад. Я не удерживаю равновесия и падаю на спину, Димка снова наваливается сверху, прижимает мои руки к телу, чтобы не могла вырваться. – Нельзя туда, Динка! Туда нельзя! – Лицо его, красное и потное от напряжения, нависает надо мной. – Все, все, все! Все кончилось, успокойся, я прошу тебя, Динка!

Я рвусь, рвусь, рвусь, хочу ударить головой, разбить ненавистное его лицо, но силы кончаются. Я просто лежу, тяжело дышу. Димка тоже тяжело дышит, но не ослабляет хватку еще долго. Большой и сильный Димка, убийца Димка!

– Диночка, успокойся, все прошло, все кончилось, – повторяет он свою бессмысленную фразу.

Как тут можно успокоиться, когда бордюр пуст… когда Юля… когда мой брат…

– Сволочь! Мразь! – рычу я в его разгоряченное лицо и не знаю, что еще можно добавить, что предпринять.

– Пойдем домой, я отведу тебя. Позвоню папе. – Димка поднимает меня, просунув руку под плечи. – Тебе здесь нельзя оставаться.

Я не хочу, чтобы он меня вел, не хочу, чтобы он звонил папе, я ничего не хочу, я жить не хочу!

Но мы идем, спускаемся по железной грохочущей лестнице, Димка вталкивает меня в квартиру, закрывает дверь на два замка.

Я слышу сирену «Скорой помощи». Я слышу звук льющейся воды. Обнаруживаю, что Димки нет рядом – можно бежать, бежать. Но куда бежать, я не знаю. На крышу? Нет, больше там делать нечего, бордюр пуст. Во двор? Нет, больше там делать нечего, Юля не ждет меня.

– Динка!

Мой брат вышел из ванной, взял меня за руку, повел куда-то. Ну да, в ванную и повел. Закрыл дверь на защелку, сорвал с меня платье, посадил в ванну. Вода оказалась невыносимо холодной. Что он делает? Хочет меня утопить?

В уши набралась вода, в нос набралась вода, глаза ослепли… Внутри все содрогнулось от холода и ужаса.

– Вот и все, Динка, все прошло, все кончилось, – говорит он опять свою бессмысленную фразу, вытаскивает меня из ванны, растирает полотенцем. – Успокоилась, да?

Вот что, оказывается, это было: успокоительная процедура, он в холодной воде меня искупал, чтобы пришла в себя. Ну и дурак же он, Димка!

Он надевает на меня большой махровый халат – остался от мамы – и ведет в нашу комнату. Усаживает на кровать, садится рядом, вплотную, обнимает за плечи .

– Это был просто несчастный случай, – тихо, вполголоса говорит Димка и осторожно гладит меня по голове .

– Это было убийство! – громко, во весь голос выкрикиваю я и отбрасываю Димкину руку.

– Нет, это был несчастный случай, – убеждает меня мой брат. – Она испугалась, потеряла равновесие и упала, а я не успел, не смог …

– Ты успел, ты успел, ты успел как раз вовремя! Зачем ты пришел, зачем?

– Тебе нельзя было с ней общаться. – Димка берет меня за руку, держит крепко, чтобы я не вырвалась.

– Тебе нельзя было ее убивать! – Я вырываюсь, пытаюсь убежать из комнаты, он меня догоняет, обхватывает поперек туловища, тащит к кровати.

– Я не убивал, что ты, Динка! Я ведь не…

– Только не надо мне говорить про несчастный случай! Не надо, не надо! «Это был несчастный случай!» «Это был церукал!» – визжу я, как тогда Димка, передразнивая его голос. – Нет, это был не церукал. И это был не несчастный случай.

Димка отступает, глаза его кровоточат болью, руки повисают вдоль туловища, словно ему перебили сухожилия.

– Я не… Это был… Ты ведь знаешь, Динка, ты ведь все знаешь. Зачем ты, зачем? Зачем ты меня так мучаешь? Ты ведь знаешь…

– Да, я знаю! – ору я в его страдающие глаза, мне его ни капельки не жалко. – В том-то и дело, что знаю! Ты не должен был ее трогать, не должен, не должен!

Он тоже делает попытку выбежать из комнаты, как недавно я, но не выбегает, остается, отходит к окну. Стоит там и молчит. Наверное, придумывает новое оправдание. Я тоже молчу. Сижу и молчу.

– Послушай, Динка… – Он наконец поворачивается ко мне. – То, что произошло, все равно, как ни назови, – для нее выход. И для нас с тобой тоже. Юля была обречена всю жизнь мучиться, а тебе нельзя было с ней общаться.

– Она не мучилась, нисколько не мучилась! Она жила, любила играть со мной в мяч, радовалась, когда мы забирались на крышу, обожала конфеты «Райская пенка». Я обещала повезти ее на кладбище!

– Повезешь! – Димка зло усмехается, хочет добавить еще что-то такое же жестокое, но сдерживается, отворачивается к окну и опять замолкает.

Я ложусь на кровать, тоже отворачиваюсь от него к стене. Мне очень больно и плохо. Потому что Димка – мой брат, потому что брат мой – убийца. И Юли нет, и некому будет высказать, не за кем наблюдать из окна. Двор, наш двор, опустел навсегда.

Сквозь щелочку чуть-чуть приоткрытых глаз мне почти ничего не видно – во дворе словно сумерки. Нет, это больше похоже на затмение солнца: скамейка, трава, кусты, асфальтовая дорожка – все расплывчато, подернуто темной дымкой. На дорожке возникает какое-то движение. Велосипед… Так не бывает, так не может быть! Юля… Но ведь двор-то другой, здесь она не может появиться!