Айра Уолферт - Банда Тэккера

- Для начала сойдет.

- Нет, дитя! - выкрикнул вдруг Генри. Казалось, он внезапно потерял рассудок и кричит самому себе. - Плохое - это не то. Это еще не совсем плохое - отнять у человека жену или жизнь, или плюнуть в лицо своему отцу. Да, да, даже это, даже плюнуть, от самого сердца плюнуть в лицо своему отцу. В жизни каждого человека может быть секунда, даже неделя, даже месяц, год, когда он попадает в такое положение, вынести которое он не в силах, и тогда с ним может случиться что-то плохое. В каждом это есть, и нужно просто несчастное стечение обстоятельств, чтобы это вышло наружу. По-настоящему плохое, до конца, до предела плохое - то, что делается против собственной природы, что разлагает человека изнутри... На это нужна целая жизнь.

Казалось, что Генри уже не замечал больше присутствия Дорис. Он старался подавить слезы, прихлынувшие к глазам. Дорис с минуту смотрела на него растерянно, потом в смущении отвела глаза. "Он, должно быть, болен, подумала она. - Верно, у него лихорадка или еще что-нибудь, если он мелет всю эту чепуху и не может остановиться".

Генри огромным усилием воли взял себя в руки. Он увидел, что Дорис не смотрит на него, и стиснул рукой ее плечо.

- Посмотрите, - сказал он настойчиво. - Посмотрите, посмотрите, посмотрите на меня. Забудем о светском обществе, о хронике светской жизни. Я поведу вас в одно солидное буржуазное заведение, где собираются жирные, здоровые люди - солидные, крупные буржуа. Знаете, куда мы пойдем? В этот самый... как он называется, где поет Лейла Орр и обед стоит два доллара?

- Фэмос Палас.

- Вот, правильно. Она изумительна, как, по-вашему?

- Я очень люблю ее исполнение.

- Ребенок. Тело ребенка, и лицо, и голое ребенка, и эти худые, угловатые руки, которые она простирает к публике.

- В горле у нее такой первоклассный инструмент - дай бог каждому.

- Да, да, голос льется у нее из горла и стекает вдоль рук. Такой высокий, дремотно-детский голосок, и он убаюкивает вас, и вы сидите словно в полусне, а потом пробуждаетесь, и вам кажется, что она прикорнула у вас на коленях.

- Она умеет себя подать. Это кое-что значит. Если у вас это есть - если вы умеете себя подать, - тогда у вас есть все, что нужно для сцены.

- Да, да! Вы так думаете? Это как раз то, что в ней есть. Она умеет так подать себя, что каждому из слушателей кажется, будто она сидит у него на коленях, прикорнула у него на коленях, и жмется, и ластится, и воркует, как маленькая девочка, которой та-ак хо-о-о-оочется спа-а-а-ать. Ну, а потом? Потом? Ведь вы же понимаете - этого недостаточно. Почтенные буржуа могут отправиться домой и получить там все эти удовольствия бесплатно. Ради этого им совсем нет смысла платить два доллара за обед с несварением желудка в придачу. И поэтому потом... вы знаете, что происходит потом?. Она принимается за дело. Делает свой бизнес.

- Кто? Лейла Орр?

- Да, да. Я видел ее. Она поддает им жару. Поет детские песенки с непристойным смыслом и обсасывает этот смысл - высасывает его из каждого слова своим маленьким детским язычком. Это ужасно, вы знаете? Вам кажется, что вас облили экскрементами. Она спекулирует на идеалах детства, чтобы взобраться к вам на колени, а потом, пока она нежится и воркует, как сонная маленькая девочка, которой пора в постельку, вы вдруг замечаете, что она делает свое дело, принимается за свой бизнес.

- Господи боже мой! Мистер Уилок! Пожалуйста, перестаньте! Неужели вам всегда все кажется таким неприличным?

- Что именно?

- Я знаю, как работает Лейла. Послушать вас, так на свете вообще нет ничего приятного.

- Приятного? О, конечно, это очень приятно, весьма приятно, когда у вас все железы внутренней секреции начинают вдруг работать - вдруг все сразу, точно Тосканини взмахнул палочкой - и оркестр заиграл.

- Да это вовсе не так. Я ее сто раз слышала и знаю, что это совсем не так. Просто вы не можете поверить, что на свете есть что-нибудь хорошее.

- Нет, не могу, - сказал Генри.

Дорис молчала.

- Да, не могу, - повторил он. - Это же самая простая истина. Никто никому на свете не делал ничего хорошего. Никому - ни другим, ни самому себе. Этого не бывает в нашем мире.

Дорис продолжала молчать.

- Вы слышите, что я говорю? - закричал Генри. - Вы понимаете, что я говорю?

- Я не понимаю, о чем вы говорите, - ответила она тихо. - Чего, собственно, хотите вы добиться?

- Я? Хочу добиться?

- Да. Чего вы хотите от меня добиться?

- От вас? От вас? Ничего. Можете мне поверить. Ничего. Решительно ничего. Я хочу дать вам все и ничего не попрошу у вас взамен.

- Я, кажется, уже хочу спать, - сказала Дорис. - Пожалуй, я пойду домой.

- Вас пугает такой вид порочности?

- Нет, но уже поздно. Второй час уже.

Генри сразу принял покаянный вид.

- Мы только зайдем в одно место, поглядим представление, и все, сказал он.

- Нет, уж, пожалуй, не стоит, - Дорис слегка отстранилась от него.

Он придвинулся к ней ближе.

- Вы должны позволить мне это, - попросил он нежно.

- Позволить? Что?

- Позволить быть с вами. Мы ведь еще так мало были вместе.

- Но вы больны. Вам тоже нужно домой.

- А вы все подмечаете, несмотря на вашу... я хотел сказать, на ваш такой невинный вид. Но вы не учли одного. У меня нет дома; нет, нет у меня дома. Так что пойдемте, поглядим хоть одно представление, и все.

- Хорошо, но только одно.

- Я вижу, что вы, как настоящая женщина, не в силах противостоять логике, - сказал Генри, сопровождая свои слова обворожительной улыбкой.

Уилок сделал над собой усилие и постарался быть как можно очаровательнее. Они посмотрели одно обозрение, потом второе и третье. Уилок возил Дорис из ресторана в ресторан. Ему нравилось проходить через вестибюль, ощущать вокруг себя ночную атмосферу большого отеля с ее сонной тишиной, пустыми мягкими креслами, пустыми письменными столиками и бледными невозмутимыми портье. Ему нравилось проходить мимо конторок, где он мог взять комнату для себя и для жены, медленно, очень медленно проходить мимо белых, словно застывших в ожидании регистрационных карточек, и черных, тоже словно ждущих, ручек, и поглядывать на портье, и поглядывать на Дорис, которая всегда смотрела в сторону, и в конце концов входить в шумное, переполненное людьми помещение, где прожигают ночь.

Ощущение ночи и сна обступало эту комнату со всех сторон и задерживалось в распахнутых дверях на пороге. Оно не могло проникнуть дальше. Барабанщик преграждал ему путь. Он все ниже и ниже склонялся над барабаном и скалил зубы, и все быстрее и быстрее бил своими палочками, и тогда ночь и сон останавливались перед звуками барабана и замирали на пороге. Но вот барабан умолкал, и ночь и сон проникали в раскрытые настежь двери и надвигались на людей, и уже казалось, что все сейчас встанут и уйдут домой спать. Но как только оживал барабан, ночь и сон отступали, и вот снова никому как будто не хотелось больше спать, даже пьяным, которые дремали, положив голову на стол. Все внезапно становились похожи на барабанщика и все ближе и ближе склонялись друг к другу, и скалили зубы, и били друг другу словами в барабанные перепонки, лопоча все быстрее и быстрее.