Айра Уолферт - Банда Тэккера

- Не могу себе позволить. Они не любят, когда им приходится ставить на работу желторотых.

Старик почувствовал вдруг, что сын понимает, что держат его из милости, и должность его выдумана компанией с благотворительной целью, и ему не требуется никакой замены. Это, собственно, и было одной из причин, почему старик отказался от свободных дней. Он боялся своим отсутствием напомнить компании, что она легко может обойтись без его услуг. Он хотел было объяснить это сыну и даже сказать ему напрямик самое главное - что будь его сын старым транспортником, он бы с радостью зашел его навестить. А так им не о чем говорить друг с другом. Старик Бауер почти всю свою жизнь, с самой юности, провел на трамвае, за исключением разве тех часов, которые ушли на сон. Компания отгородила его от всего мира, даже от семьи. Теперь, когда у него нашлось бы время и для семьи и для мира, он был уже слишком стар, чтобы перестраиваться на новый лад.

- Ты живешь от меня не дальше, чем я от тебя, - сказал он.

- Не могу же я тащиться к тебе с тремя детьми! - воскликнул сын. - Да и комната твоя мала, они там даже не поместятся.

Старик молчал. Бауер смотрел на него, стараясь разгадать его мысли, потом отвернулся и взглянул на тротуар, на проезжавшие мимо автомобили, на дома с огромными, ослепительно сверкающими вывесками, от которых стены вокруг багровели, словно озаряемые отблесками пламени, вырывавшегося из раскаленного горна.

"К чему все это?" - подумал он. Но он знал, к чему, и не мог уйти. Он сунул руки в карманы и вяло потопал ногами по холодной мостовой.

Подошел еще трамвай, и когда старик заковылял к стрелке, вожатый крикнул:

- Как там впереди - много вагонов?

- Не знаю, - сказал старик. - Я, кажется, не обязан знать. - Он обернулся и сердито посмотрел на сына. "Ну как тут заниматься делом, подумал он, - когда тебе все время мешают".

Но эта слабая вспышка досады тут же угасла. Возвращаясь к своему ящику, старик погрузился в воспоминания о том, как, бывало, они с вожатым нарочно задерживали движение на линии. Это называлось "волочить ноги". Чем больше пассажиров, тем легче кондуктору обкрадывать компанию. А чем больше трамвай отстает от графика, тем больше в него набивается людей.

Старик мысленно увидел свой вагон, битком набитый пассажирами. Он увидел себя в конце вагона, - ну, конечно, он опять позабыл записать кой-какую мелочь, - а впереди Вуди, вожатого, и как он из кожи вон лезет, чтобы наверстать задержку, которую сам же устроил. Впрочем, как бы Вуди ни потел, он никогда не упускал случая позабавиться и неожиданно со свистом отпустить воздушный тормоз, чтобы пересекающая рельсы девчонка подскочила от испуга, показывая икры.

Старик хихикнул и смешливыми глазами посмотрел на сына.

- Да, уж это был жох по части женских ножек, - сказал он. Тут он спохватился, что смотрит в лицо сыну. Его смех замер, и взгляд снова устремился на линию.

Бауеру стало жутко. Словно перед ним раздвинулся занавес и он заглянул своему отцу в душу и не увидел ничего, кроме мрака.

- Ты бы хоть зашел как-нибудь поглядеть на Мэри, - сказал он. - Она соскучилась по твоим усам. - Мэри была старшая дочь Бауера.

- По моим усам? - старик осторожно потянул сначала за один, потом за другой кончик желто-белой щетины. - Да, ребятишкам они нравятся, - сказал он. - Когда мой сын был маленьким, они ему тоже очень нравились.

- Нравились, да? - Бауер быстро шагнул вперед. - Когда я был маленький?

- Да, да. Каждый вечер смотрел, как я их подстригаю. Неужели не помнишь?

- Вот, значит, какой я был. А я ничего, ничего не помню. - Бауер засмеялся. Лицо его вдруг как-то просветлело. Он стоял, наклонившись к отцу, повернув голову, жадно ловя здоровым ухом дрожащий старческий голос.

- Стоял, бывало, около умывальника, где висело зеркало, и смотрел. Ты мне тогда доходил до колена. Это было... постой-ка, давненько... постой-ка... - голос его замер.

Бауер испугался, что старик потеряет нить и заговорит о чем-нибудь другом.

- Мне было тогда три года, - сказал он.

- Нет, нет, пожалуй, что нет, - лет шесть или семь, вот так.

Опять подошел трамвай, и Бауер с досады выругался про себя. Старик терпеливо ждал, когда трамвай пройдет, чтобы передвинуть стрелку обратно. Светофор задерживал движение. С минуту Бауер ни о чем не думал, потом у него мелькнула та же мысль, что при первом взгляде на отца. Он повернулся к старику, увидел свитер, шали и все, что было наверчено на него, и подумал: "Еще две-три недели - и зима. Да, зима идет, - думал он, и на него повеяло мертвенным покоем. - Эта зима убьет старика, - сказал он себе, - да, эта уж наверно". Он почувствовал свое одиночество, но что-то заставило его подавить в себе это чувство и подумать: "Для него это будет к лучшему". Он думал о том, как пуста жизнь отца, но не спрашивал себя, что опустошило ее. Вместо этого он вспомнил, как пуста его собственная жизнь, и внезапно подумал: "Хоть бы умереть. Мне бы тоже было лучше". Ненависть, жалость, одиночество, страх вдруг всколыхнулись в нем, прорвались и захлестнули его. Он еле устоял на ногах.

- Отец! - крикнул он.

Трамвай уже ушел, и старик сидел на своем ящике.

- Да, сынок? Ну что? - голос старика звучал спокойно. Он слышал оклик сына, но прозвучавшее в нем отчаяние потонуло в тумане, застилавшем его старческий мозг. Старики знают только то, что им говорят их притупленные чувства.

"К чему это?" - думал Бауер. Он уже готов был повернуться и убежать, но внезапно вспомнил, о чем говорил отец.

- Ты сказал, что мне было тогда лет шесть или семь? - сказал он.

- Когда я говорил?

- Да только что. - Бауер знал, что сосредоточиться отец не мог, но память у него сохранилась.

- Ну, ты же помнишь, - сказал он. - Ты начал рассказывать, что я, когда мне было лет шесть или семь, любил смотреть, как ты подстригаешь усы.

- А, это... Так ведь я же тебе рассказал. - Старик уже все перебрал в уме, пока дожидался, чтобы трамвай отошел, и вообразил, что рассказывал это вслух.

- Да нет, отец. Ты ничего больше не говорил. Ну, как это было? Начни сначала, ладно?

- Да я же тебе говорил. Ты тоже захотел подстричь себе усы и взял у меня ножницы. Усов у тебя никаких не было, но тебе так хотелось, и ты подстригал и подстригал, а потом ткнул себя ножницами в нос. Крови выступила одна капелька - так, с булавочную головку.

- Подумать только! Я ровно ничего не помню. Орал, небось, благим матом?

- Завизжал как зарезанный, швырнул на пол ножницы и убежал.

- К маме? Она была дома?

- Под кровать. Ты всегда туда прятался. Под кровать. Или под одеяло. Или в шкаф, за одежду. Или за диван. Всякий раз, как по-заведенному. Или за плиту, когда мы переехали на квартиру, где стояла газовая плита.

Бауер отвернулся. Вид у него был разочарованный.

- Все дети так, - сказал он. - Мои тоже. - Он снова начал думать о себе. Потом резко оборвал свои размышления. Внезапно возникшая мысль подействовала на него, как спичка, брошенная в бензин. Ярко вспыхнуло пламя - и словно все внутри у него взорвалось. Он взглянул на отца и увидел, что лицо старика снова сделалось сонным и мысли бродили где-то далеко. - От этой привычки тебе следовало меня отучить, - сказал он резко.