Саймон Тойн - Соломон Крид. Искупление

Каждый бежит геенны огня, но… лишь спасавшие ближних превыше себя обрящут надежду спасенья от ада…

Он шагнул вперед. Запятнанная красным земная корка хрустнула под ногами. Посмотрел в огонь. Жар уже казался твердым и плотным. Соломон часто дышал, втягивая раскаленный воздух, ощущая себя уже частью пожара. Языки пламени изгибались, вились, словно приготовившись ударить. Соломон сжался. Ветер бил в лицо, ревел в ушах, толкал, заставлял покачиваться.

Но огонь не прыгнул вперед. Он отступил, вздыбился, словно лошадь перед змеей.

Ветер переменился. Порыв его прилетел не из пустыни, а из-за спины. С гор.

– Вы слышите?! – крикнули позади.

Соломон обернулся и увидел медика, отвернувшегося от пожара, глядящего на город.

– Вы слышите?

Остальные бросили работу, посмотрели назад, втягивая ноздрями воздух, вдыхая прилетевший с ветром битумный запах креозотовых кустов. Живущие в пустыне научались распознавать его раньше, чем читать.

– Глядите! – закричали из толпы, указывая на вершины гор.

Над хребтом показался край серого, быстро набегающего облака.

– Дождь! Сюда идет дождь! Слава Господу, собирается дождь!

Соломон повернулся к огню и посмотрел на огромную арку дыма, похожую на сводчатую крышу исполинского собора. Огненное кольцо выплеснулось щупальцем, хлестнуло воздух над головой.

– Изыди! – сказал Соломон.

И упали первые капли дождя.

Огонь шипел, и шипел ливень, обваливаясь стеной, вымывая из воздуха жар и пепел. Сзади доносились радостные крики, молитвы, счастливые всхлипы.

Пламя съеживалось, исходило паром; капли, будто слезы, бежали по щекам Соломона, пропитывая одежду, охлаждая кожу. Его окружило множество людей. Некоторые еще сжимали ненужные уже инструменты. Соломона хлопало по плечам множество рук, поцеловала какая-то женщина. Все говорили наперебой, смеялись и глядели на Соломона, будто лично он вызвал дождь и спас город. Один предложил ему туфли, другой спросил, не нужно ли ему жилье, пока он в городе. Но Соломон хотел лишь одного. Он повернулся к мэру и сказал:

– Я хотел бы повидать Холли Коронадо.

ИСКУПЛЕНИЕ И БОГАТСТВО

СОЗДАНИЕ ГОРОДА

Мемуары преподобного Джека «Кинга» Кэссиди

Следующим на иссохшем речном дне я обнаружил деревянный сундук. Его поверхность потемнела от воска и прикосновений. Угол был расколот – сундук упал на твердую почву. Как и клетка, он лежал меж следов от колес. Белые хлопковые простыни и одежда высыпались в грязь: нижние юбки, фартуки, брюки на маленького мальчика, пара мужских штанов – лучшая воскресная одежда маленькой семьи лежала, разбросанная на пыльной земле. Там же сверточек материи с подвязанными уголками – ногами и руками детской куклы. Я подхватил ее, представляя горе потерявшего ее ребенка. Сундук показался мне чрезмерно тяжелым, и я оставил его вместе с высыпавшимся содержимым. Проезжая мимо, я заметил блеснувшую на солнце медную бляху на крышке и прочел выгравированное на ней имя: Элдридж.

Очевидно, сундук упал не беззвучно, но с достаточной силой, чтобы расколоть прочное дерево, да только и этот шум не заставил возницу остановиться. Колея по-прежнему блуждала по руслу реки, неустанно и безостановочно следуя своим причудливым курсом. Меня глубоко встревожило, что заботливо оберегаемый сундук с ценным содержимым был так запросто брошен на дороге. Я заставил мула шагать быстрее, вопреки прежнему своему решению двигаться медленно, сохраняя силы и воду. Мне не терпелось встретиться с людьми, но я опасался того, что путников постигло несчастье, болезнь либо безумие, раз они блуждают столь бесцельно и постоянно теряют вещи.

В моих скитаниях я уже видел подобное. То, что казалось нужным и жизненно важным в начале пути, за его дни и недели неуклонно теряло в значимости, становясь в конце концов не более чем ненужным бременем. Однажды я видел установленное среди прерии пианино и стул перед ним. Стул был слегка наклонен, будто пианист окончил играть и попросту растворился в воздухе. Я подумал, что подобранная мною клетка, возможно, была не потеряна, а выброшена вместе с сундуком белья, чтобы облегчить перегруженный фургон. Тем не менее я не оставил клетку и тряпичную куклу и помолился про себя о том, чтобы, прибыв к источнику, путешественники освежились и пришли в себя и потом еще более обрадовались случайному спутнику. Я тешил себя этой надеждой и ехал вперед. А потом увидел третье, выпавшее из фургона, и понял, что никакая вода, отдых или возврат утерянного не вернет несчастной семье прежней радости.

Ей было, наверное, года три. Ее крошечное тельце свилось в клубок – так дети сжимаются, когда спят. Она была в одежде слишком большой для нее даже тогда, когда еще не иссушили ее голод и жажда. Она лежала на боку. Каштановые волосы выбились из-под испятнанного солью бумазейного чепца и разметались по земле, словно лужица темной меди. Глаза закрыты, словно девочка всего лишь спала. Но мухи-стервятники лепились темной линией у ее ресниц, поедая соль высохших слез, показывая, что от этого сна уже не пробудиться никогда.

Она была мертва уже довольно-таки давно. Подъехав, я ощутил запах разложения. Девочка так неестественно лежала на неровной земле, что я понял: настало трупное окоченение, странное затвердевание плоти, охватывающее труп спустя несколько часов после смерти. Я представил дитя, возможно самое младшее в семье, лежащим на полу фургона рядом с умирающими старшими. Оттого, наверное, и необычно глубокие следы колес. Во время дневной жары люди обычно идут рядом с фургоном, чтобы не перегружать лошадь, – только не умирая от истощения.

Возможно, когда началось трупное окоченение, рывки и повороты фургона вытряхнули из него тельце. А может, девочку выпихнули, чтобы избавиться от смрада и облегчить повозку, хотя несчастное дитя едва ли весило больше мешочка с кофе. Скорее всего, первое, хотя я и знаю, что делают с людьми близость смерти и желание выжить. Вскоре я и сам подступил к самому краю этой жуткой пропасти.

Я ударил мула пятками, прошептав обещание мертвому ребенку. Я поклялся вернуться, как только смогу, должным образом отправить ее душу к Богу и похоронить так глубоко, чтобы стервятники не смогли ее выкопать и пожрать. И хотя мне было больно и стыдно оставлять ее на земле, я знал, что мой христианский долг – быть с живыми. Если, конечно, кто-то из путешественников еще жив. Вряд ли они намного обогнали меня.

Взмыленный храпящий мул шел с трудом, но для него не осталось воды, и совсем мало ее осталось для меня самого. Я упорно продвигался вперед, зная, что впереди, где начинался склон, ведущий к двойному пику, я найду источник. Там мой мул сможет отдохнуть и напиться. Как и я сам.