Марина Серова - Отпущение грехов

Какое-то движение почудилось ему во мраке четкой тени, которую отбрасывала часовня, и Курилов, словно подталкиваемый какой-то силой, ускорил и без того стремительный рубленый шаг.

В голове что-то перевернулось, больно сдавив виски, и словно грянули колокола: вперед! иди! что ж ты медлишь!

Курилов сделал еще два шага и, споткнувшись о кочку, упал, больно ударившись коленом, – упал не так, как падает тренированный и великолепно сгруппировавшийся человек, каковым он и являлся, а неловко, плашмя, как подрубленное дерево; он лежал так несколько секунд и вдруг почувствовал, что тень от часовни перегнулась и склонилась над ним… позвоночник прошило леденящим разрядом первородного страха, и Костя вдруг ощутил себя маленьким мальчиком, запертым в пустом черном сарае с дощатыми гулкими стенами. Сарае, в углах которого роится страх и откуда, пронизывая тьму, смотрят чьи-то горящие глаза.

Он поднял голову – и увидел.

…Горящие глаза смотрели на него, и это было на самом деле, – а потом тень разодралась, расползлась, как огромный театральный занавес, – и Костя застонал и попытался упасть лицом в воду. Но понял, что не может шевельнуться.

Потому что его стон не остался без ответа – кто-то там, совсем близко, подхватил его, и скулящее бормотание, разросшееся до воя, пресекло дыхание Кости.

Потому что он мог назвать имя выползшего на него из мрака – вероятно, мрака самой преисподней – существа.

Налившиеся кровавым огнем бессмысленные глаза, багрово-алая пасть, мощные лапы и загривок, по которому пробегали сполохи призрачного пламени… первый и единственный кошмар детства.

Собака Баскервилей.

Что-то прорвалось в мозгу и залило взор слепящей пеленой ужаса – и Константин, слабо осознавая, что он, собственно, делает, перекатился с боку на бок и, вырвав из кобуры под курткой пистолет, трижды, не глядя, выстрелил прямо в оскаленную морду выросшего перед ним из мрака демонического существа.

Страшный хриплый рык, сорвавшийся в стон, показал, что выстрелы были точны… Курилов вскочил с земли и бросился в машину, не глядя за спину, туда, где рвали воздух последние конвульсии чудовища.

Инстинкт самосохранения оказался сильнее страха.

«Ауди» рванулась с места, из-под колес полетели сгустки грязи, и уже через минуту черное авто Константина ворвалось во двор Докукина, где во тьме белели обводы корпуса «Хендэя»…

– Костя! – выдохнула я, увидев, как в комнату ввалилось, тяжело дыша, с ног до головы перемазанное в грязи существо и тут же заперло дверь на все засовы. – Костя, что с тобой? Где ты так долго шлялся?

Курилов не ответил, а молча бросил на стол две сумки, до отказа забитые продуктами и – судя по тому, как звякнуло стекло, – разнокалиберными бутылками с напитками. Потом буквально рухнул на кресло – точную копию того, с которого минутой ранее свалился Докукин, – и начал быстрыми, равными движениями перезаряжать пистолет «ТТ», который он достал из болтающейся на боку кобуры.

– Это что… ты стрелял?

– Я, – наконец ответил он. – Хорошо еще, что в эту тварь, а не себе в висок.

– Какая… тварь? – срывающимся голосом спросила я. И в этот момент Курилов вытащил из сумки бутылку водки «Губернатор» и, одним махом сорвав пробку, вылил себе в глотку больше половины бутылки. Его мертвенно-бледное лицо начало приобретать нормальный оттенок кожи.

– Тут такие дела, Женька… такая пантомима… концерт по заявкам тружеников села, – прохрипел он, голыми руками отрывая себе кусок выуженной из сумки салями. – Давай уговоримся так: все базары – завтра, а сегодня только выпьем до полного витания в эмпиреях.

– Что так?

Он приблизил к моему уху перемазанный в зеленоватой грязи рот и прошептал:

– Да просто потому, что у меня, Женечка… да-да, у меня, Кости Мангуста, ум за разум от страха заходит. Вот так вот. – И он вогнал полную обойму в рукоять своего пистолета и бросил его на стол.

Я покачала головой и проговорила:

– Если честно, Костя, меня тут тоже чуть присноблаженный Кондратий не посетил.

– Хорошо бы, если только он. А то тут такие экземпляры по болотам шля…

Он осекся и посмотрел на меня каким-то недоуменным по-детски взглядом.

– Я сказал – «по болотам»?

– Костя, тут нет никаких болот, – тихо проговорила я. – Но если ты мне скажешь, что все эти звуки – только маленький эпизодик из старой пьески «Овсянка, сэр!» – я тебе, быть может, поверю.

Курилов отвернулся и выпил еще водки.

– Что с этим?

– Потерял сознание.

– От страха?

– Да.

Я перегнулась вперед, перехватив бутылку у Курилова, отхлебнула изрядный глоток и добавила:

– А тут потеряешь сознание, когда вопли за стеной, как из фильмов ужасов, а потом часы-ходики начинают хрипеть, словно у них есть глотка… а вот водка твоя, кажется, помогает.

– Давай еще, – сказал Курилов и, вынув из шкафа три бокала, разлил по ним остаток водки, синхронно доставая из сумки вторую бутылку и разнообразную закуску. – Ну че ты стоишь, Женька… тормоши этого… сэра Генри Баскервиля.

– Где тут рассол?

Вопрос повис в воздухе вместе с Куриловым, который, без особого труда вскрыв докукинский погреб, вцепился одной рукой в перекладину лестницы и болтал обеими ногами, не находя под ними опоры.

– Костя, хватит дурковать, – проговорила я, ощупывая гудящую голову. – Погреб глубокий. Лезь по лестнице, не строй из себя Маугли на лиане.

Курилов буркнул что-то нечленораздельное, и в этот момент появился Докукин, в трусах в цветочек, в мятой желтой майке и в правом носке. Он не столько шел, сколько тащился, приволакивая ноги и придерживаясь за стены, его то и дело заносило в стороны, по лицу одна за другой мелькали разнообразнейшие гримасы, обнаруживавшие неслыханное богатство мимики Николая Николаевича и имевшие общее происхождение, – неслыханный похмельный синдром, терзающий тщедушный организм непьющего Докукина.

– Ч-чаво это мы так вч… вчера? – с трудом проговорил он. – Ой, как хреново… это как-нибудь можно… чтобы не было… в-в-в…

– Опохмелиться, что ли? – отозвалась я. – Все вчера выпили, а Курилов теперь ищет рассол. Он, рассол то есть, хорошо пойдет, если что…

Фраза осталась незаконченной, потому что из погреба показалась всклокоченная голова Кости. Он ухмыльнулся и выставил на край погреба здоровенную, вероятно, десятилитровую банку с какой-то мутной желтоватой жидкостью, а потом дослал к ней трехлитровую банку огурцов.

– В-вот, – выдохнул он и одним упругим движением вспрыгнул на пол.

– Что это? – спросила я.

– Это? Огурцы с этим… с рассолом.

– Нет, я не об этом. Во-он тот чудо-резервуар.

– Тот? Я так думаю, что это самогон.