Наталья Александрова - Венец Гекаты

До Пяти Углов она добралась быстро и без приключений, единственным минусом можно было назвать излишнюю болтливость водителя, который за двадцать минут успел рассказать ей историю своей жизни — каким он был замечательным конструктором, как его ценило начальство, как уважали коллеги и сослуживцы… Впрочем, после всего пережитого это было Лизе нипочем.

Софочка внезапно проснулась, приподнялась на кровати, словно ее подбросила неведомая сила.

В спальне горела свеча, ее колеблющееся пламя отбрасывало на стены неровные, таинственные тени. Со стены глядели иконы — суровые, мрачные, печальные лики. И на пороге комнаты стоял сутулый, печальный папенька.

— Прости, душа моя! — проговорил он, приближаясь. — Прости, что разбудил тебя. Я не хотел будить, хотел только перекрестить — на прощание.

— На прощание?! — вскрикнула она, вскочив в постели, позабыв, что она в одной рубашке. — На прощание?!

Такой смертной тоской дохнули на нее эти слова, такой безнадежностью!

— Ты же знаешь, друг мой, — проговорил он, подходя ближе с ласковой, слабой, виноватой улыбкой. — Ты знаешь, что я уезжаю в Таганрог. Дела мои меня призывают, долг мой!..

— Неправда! — воскликнула Софья резким, несправедливым голосом, заранее стыдясь своих слов. — Неправда! Не долг вас призывает — вы просто любите уезжать, оставляя тех, кто вас больше всего любит! Каждый год вы куда-то уезжаете, каждый год!

— Правда, Софочка… — проговорил он виновато, усаживаясь к ней на постель. — Видно, так я устроен: только в дороге, только в коляске чувствую себя спокойно… только в коляске оставляет меня вечное, мучительное чувство вины…

— Вины? — вскинулась Софа. — Да в чем же вы виноваты? В чем и перед кем? Вздор! Какая на вас вина? Вы — лучший из людей, самый добрый, самый честный…

— Спасибо тебе, мой ангел! — Он прижал ее к себе, вздохнул. Пухлые обычно щеки ввалились, детские ямочки исчезли бесследно, морщинка между бровей стала глубже и горше. — Спасибо, ангел мой, и прости меня за все! — Он перекрестил ее часто и мелко, поцеловал в макушку.

Софа вцепилась в него, вжалась всем телом, не хотела выпускать:

— Папенька, не нужно уезжать! Или — уедем вместе, как вы обещали! Будем жить только вдвоем — вы и я…

— Нельзя, друг мой! — проговорил он тихо, виновато. — Ты же знаешь, долг мой, долг перед Отечеством…

— Я знаю, папенька, знаю, вы не вернетесь! Если вы уедете сегодня — мы никогда больше не увидимся!

— Что ты говоришь, друг мой? — Отец отшатнулся, еще больше побледнел. — Непременно, непременно увидимся! Я вернусь к Покрову, и мы с тобою поедем кататься. Илья запряжет тех лошадок — помнишь, которых ты кормила хлебом.

— Неправда! Все неправда! — Софья оттолкнула его, сжалась в комок, залилась слезами. — Все мне лгут, и вы… вы тоже мне лжете! Ничего этого не будет…

Он поднялся, горестно сутулясь, еще раз перекрестил ее, поглядел виновато, отступил к двери, проговорил напоследок:

— Бог тебе судья, ангел мой… и тебе, и всем нам… всем нам бог судья…

Старыгин вошел в уже знакомый холл дворца Нарышкиных. Навстречу ему бросилась опять же знакомая особа в темно-синем официальном костюме.

— Вы из Месопотамии? — осведомилась она, приглядываясь к Старыгину. — Ах да, ведь я вас уже видела, вы из Эрмитажа… — и, утратив к нему интерес, она удалилась в закуток под лестницей, где поджидала очередных зарубежных гостей.

А Старыгин, поднявшись на второй этаж, вошел в хранилище Татьяны Кондратьевны Зайцевой.

Татьяна стояла на верхней ступеньке стремянки, осторожно прикрепляя хрустальные подвески к огромной люстре.

— Кто там ко мне? — проговорила она из-под потолка. — Зайдите попозже, я занята…

— Таня, это я, Старыгин! — подал голос Дмитрий Алексеевич, протискиваясь к ней между двумя платяными шкафами красного дерева. — У меня к тебе пара вопросов.

— Ах, это ты, Дима? Сейчас я спущусь. — Татьяна слезла со стремянки и двинулась навстречу гостю, говоря: — Я думала, это опять привели каких-нибудь иностранных гостей. Все время от работы отвлекают! А тебе я всегда готова помочь.

Старыгин наконец добрался до Татьяны и показал ей фотографии на дисплее своего мобильника — эскизы Боровиковского к портрету Нарышкиной:

— Что ты можешь сказать об этом? Я имею в виду не женщину на портрете, а предметы мебели, на которые она опирается.

— Ну, горка — безусловно, ампир, хорошая работа, но точнее сказать не могу. А вот столик — очень редкая и ценная вещь, круглый столик на одной ножке, так называемый гефидон. Судя по деталям отделки, это работа знаменитого французского мастера Жакоба-Демальте. Его изделий и вообще очень немного, а в нашей стране, возможно, есть всего несколько предметов, и ценятся они очень высоко.

— Но эти вещи не из твоей коллекции? — перебил ее Старыгин, почувствовав, что Татьяна села на своего любимого конька и может теперь завести лекцию не на один час.

— Нет, к сожалению, у меня их нет, — вздохнула она. — Хотя я точно знаю, что в дореволюционной описи дворцового имущества упоминался гефидон Жакоба-Демальте. Но ты же представляешь, какие трудные времена пришлось пережить этому дворцу — революцию, военный коммунизм, блокаду… удивительно еще, что хоть какая-то часть дворцовой обстановки уцелела!

— Так что вряд ли мне удастся узнать, куда попали эти вещи, — разочарованно вздохнул Старыгин.

— Подожди-ка… — Татьяна вдруг сорвалась с места и устремилась куда-то в глубину мебельных завалов.

Дмитрий Алексеевич, заинтригованный, последовал за ней.

Татьяна стояла на четвереньках перед письменным столом из карельской березы и один за другим выдвигала его ящики.

— Что это ты тут ищешь? — спросил Старыгин.

— Где же он… — бормотала Татьяна, проверяя содержимое очередного ящика. — Был здесь… куда же он запропастился… ах, ну да, вот он! — И она горделиво протянула Старыгину толстую тетрадь в черной коленкоровой обложке.

— Что это такое? — спросил Дмитрий Алексеевич, бережно взяв тетрадь в руки.

— Это дневник Кузьмы Никодимовича, дворецкого последнего владельца этого дворца, графа Павла Шувалова.

— Впервые слышу, чтобы дворецкий вел дневник! — удивился Старыгин.

— Кузьма Никодимович был человек не простой, начитанный и грамотный! — добавила Татьяна. — Сам он был из староверов, с самим Львом Толстым в переписке состоял! После революции он остался во дворце и стал фактическим хранителем коллекции.

— Удивительно, что его не расстреляли! — проговорил Старыгин, перелистывая тетрадь. — Ведь в восемнадцатом году попытки скрыть что-то от «революционного народа» очень даже запросто могли стоить ему головы.

— Кузьма Никодимович, как я уже сказала, был человек не простой. Он умудрился раздобыть охранную грамоту за подписью самого Луначарского и отпугивал этой бумагой всякие комитеты и комиссии. А для простых грабителей у него имелось двуствольное охотничье ружье графа, заряженное крупной дробью.