Петр Кожевников - Год Людоеда

У него было именно мужское лицо. Он это понял годам к двадцати и стал своей внешностью гордиться. Он и усы носил, потому что от них женщины млели. Голос у него был низкий, глубокий — им только баб и очаровывать. Он мог бы и в кино сниматься, если бы где-нибудь в киношных кругах потолкался: высокий, стройный, скуластый, носастый… Мало, конечно, он своими данными попользовался, но теперь, уж наверное, ничего не воротишь. Эх, жизнь! Лошиное ты племя, Артур Вадимович! Никем родился, никем, стало быть, и помрешь!

Да он ведь и теперь еще не старый! Что такое для мужика сорок четыре года?! Начало жизни! Кто бы ему сейчас руку протянул, а? Может, Олежку кому продать? Прости мне, Господи, мои грешные мысли! Чего порой в бездомную да нищую башку не залезет! Как же он такие скотские мысли к своему подлому разуму допускает? А что еще можно сделать? Убить кого за деньги? Опять смертный грех! Ну а иначе-то ему здесь — амба! Взять хотя бы ноги — вдруг врачи скажут: поздно вы ,к нам, молодой человек, обратились!

К Вике обратиться? А жива ли она сама-то? Не зря говорят — такие калеки долго не живут. А Борис — что, уже и не сын ему? Неужели и взаправду отцу в беде не поможет? А если Вики уже нет на белом свете, так, значит, старший-то сын один живет или, в крайнем случае, с супругой. Ну, может, и детки народились. Так детки-то детками, а отец, пожалуй, один на белом свете назначен, и другого-то ты себе, дорогой сынуля, никак не обеспечишь, никакими чудесами современной науки и техники. А что же это он, кстати, сыновей-то не познакомил? Ох, как бы сейчас это родство малому пригодилось. А самому-то ему уж что, всяко не больше года мучиться, да и то, если подумать, космический срок получается.

А может, все эти пытки ему за жизнь непутевую, за Викины слезы, за Боренькину безотцовщину? Ну да, ходил он, смотрел, шпионил — но когда? Когда сам ни с чем остался. Старший-то его, кажись, не опознал. Сам-то он все с ребятишками возится: наверное, у него работа такая — воспитатель или какой-нибудь скаут, бес его дери. Да главное-то, чтобы работа была, работа да крыша над головой. А что еще надо?..

Чего-то Олежки не видно? Видать, побежал с утра что-нибудь промыслить. Ревень-старший, к своему стыду, уже давно не интересовался у сына, каким образом мальчик добывает еду, сигареты и даже спиртное.

Сам Артур уже с месяц не выходил из подвала. Отчасти его не выпускала из-под земли болезнь: вот уже с полгода ныли и пухли ноги, а в последнее время они налились, словно распертый водой рукав пожарного гидранта, и, к вящему расстройству Артура, полопались в нескольких местах, а ранки стали сочиться желто-розовой жидкостью с примесью кровяных сгустков. Конечно, при необходимости Ревень смог бы преодолеть свой недуг и выбраться из подземелья. Его затворничество укреплялось другим обстоятельством: ему расхотелось жить. Он не видел в своем дальнейшем существовании никакого смысла и относился к себе словно к отправляемому под пресс бэушному автомобилю. При этом Артур не мог бы с уверенностью сказать, что испытывает страх перед будущим по имени Смерть, которое в любой момент может приблизиться к нему до такой степени, что они сольются в единое целое.

Артур воспринимал свою недалекую смерть как переезд в иное место обитания, откуда он, согласно некоторым условиям, уже никогда не сможет вернуться, не сможет позвонить и написать. Основное же условие этого перемещения заключается в том, что человек оставляет на старом месте все свои вещи и даже тело, потому что уходит туда, где ничто из этого привычного скарба уже не пригодится.

В последние годы, а особенно в те, которые Ревень прожил в шкуре бомжа, он сталкивался с чужой смертью особенно часто. Среди таких случаев была и кончина его жены. Артур да и Олежка — оба они, горемычные, были подготовлены к уходу Ксении ее затянувшимися страданиями.

Ревень следил за каплями дождя, скользящими по стеклу в подвальном окне, как они стремятся поглотить друг друга или, наоборот, — разбежаться из одной в несколько ручейков.

Внезапно Артура озарило: так ведь и мы-то, людишки, также ползем вниз по стеклу судьбы и ничегошеньки не можем с этим поделать, ничего не можем остановить — ни времени, ни старости, ни болезней. Какое страшное сходство! Взять хоть сферу политики. Да будь ты, мил человек, самим президентом! Это ничего не меняет! Тебя будут постоянно нагонять и подпирать со всех сторон такие же людоеды, стремящиеся к власти. А стоит тебе чуток зазеваться — и пропало дело! Даже следа от тебя не останется.

Конечно, сбежав со стекла, капли сольются в струйки, которые потекут дальше, в реки, и потом заледенеют или испарятся. Позже они вернутся через дождь или снег и опять разобьются на стекле на новые формы и судьбы, иначе сочетая в себе правду и неправду, добро и зло, созидание и распад. Но любая из этих новых жизней будет не его, он уже никогда не повторится, а его доля — мучительно гнить в этой смрадной норе. Да он ведь еще при жизни оказался под землей! За что это мне, Господи?!

Внезапно в голове Артура зашумело море. Да нет, не так: море как будто плеснуло на него ласковые волны вполне ощутимо, окружило его своей озорной заботой. Вскрики чаек, похожие на всхлипы, неохотно отпускающий волну прибрежный песок — все так ясно, так зримо…

Да, там он вскоре может очутиться. Всего-то и дел: накинуть петлю и удавить себя — он может совершить это не сходя с места. Недаром же Ревень таскает во внутреннем кармане своего помоечного бушлата вполне надежную для такого дела бельевую веревку. А ведь это грех! И за это Господь покарает его самым суровым образом. Он будет страдать вечно! Да он этого и достоин! За всю свою скотскую жизнь! Вот так, не сходя с места. А ведь так и говорят: не сойти мне с этого места! Так вот и не сойду!

Эвальд Янович вступил на мост, который уже несколько лет был закрыт для транспорта и пешеходов. Добравшись до середины, князь заметил темнеющий возле сторожевой будки человеческий силуэт. Когда-то, еще в советское время, на этом, в каком-то смысле стратегическом, объекте имелся милицейский пост, однако это было давно, а теперь здесь и вообще вроде бы нечего охранять. Кто же это? Рыбак или бомж?

Поравнявшись с фигурой, Волосов опознал милицейскую форму. Человек стоял спиной к Эвальду Яновичу и, наклонив голову, смотрел на воду. По нынешним временам чин вполне мог быть и пьяным. Минуя милиционера, князь отметил в нем необычайные рост и мощь. Однако Волосову бросился в глаза тот факт, что форменный пояс на плаще постового был заметно темнее.

Как только Эвальд Янович оставил милиционера позади себя, тот мгновенно развернулся и, выпростав огромные руки, обхватил ими, наподобие хомута, шею князя. Собственно, прозвище этого гиганта таково и было — Хомут.