Тимоти Уилльямз - Черный август

– Кто-то должен о них позаботиться. Наше общество быстро урбанизировалось. Семьи в том виде, в каком она существовала двадцать-тридцать лет назад, больше нет. Дети покидают родителей и уезжают работать в город, и для недееспособных места в современном обществе не остается. Старый – значит, немощный. Мы, вроде эскимосов, обрекаем стариков и немощных на гибель. – Он помолчал. – Частное расследование?

– Ваше учреждение не поддерживается церковью?

– Некоторые из санитарок – монахини. – Карнечине грустно покачал головой. – Но церковь – некогда хребет нашего общества – больше не может найти юношей и девушек, готовых пожертвовать собой во имя большого блага. – Карнечине положил руки на стол – короткие пальцы и неровные, обгрызанные ногти. Он все кивал головой. – Мы живем в обществе, где мамоне нет альтернативы. Деньги, комиссар, деньги – единственная надежная форма общественных отношений в конце этого XX века.

На стене висели две фотографии: одна – римского папы, другая – матери Терезы Калькуттской.

– Сотрудников не хватает, и они завалены работой. – Он кивнул, опустив глаза на свои нескладные руки. – Но вы приехали как раз тогда, когда многих из наших гостей нет на месте; через несколько дней – феррагосто. Август – то время года, когда семья может вырваться из этой адской рутины труда и посвятить несколько драгоценных недель своим близким. Побыть рядом с ними, поухаживать и подарить им ту любовь, в которой они так нуждаются.

(Своими интонациями и манерами Карнечине напомнил Тротти дядю Буонарезе – священника из часовни в Кремоне в начале войны. По каким-то так до конца и не выясненным причинам этот священник был лишен духовного сана и в послевоенные годы принялся наживать деньги, перегоняя целую флотилию грузовиков из Кремоны в Болонью и обратно. Сам же Буонарезе занялся политикой и женился на журнальной красавице-шведке вдвое моложе его).

– Синьорина Беллони, – сказал Тротти.

– Прошу прощения?

– Мария-Кристина Беллони. Мне бы хотелось поговорить с ней.

Директор откинулся в кресле. Несколько мгновений он смотрел на Тротти. Потом поднял телефонную трубку и мягким, но властным тоном отдал распоряжение.

Наступал вечер. Где-то вдалеке раздался гудок поезда – одного из тех неспешных пригородных поездов, что курсируют по сельским железнодорожным веткам. Одного из тех бурых пригородных составов неопределенного возраста, направляющихся из Милана, которые зимой битком набиты народом и воняют табачным дымом, а в августе раскалены от жары и идут почти пустыми. На горизонте, за морем рисовых полей, далекая церковь вздымала свой шпиль в вечное небо Ломбардии.

За окном низко над землей носились ласточки: быть может, наконец-то собирался дождь.

По берегам По, словно неподвижные солдаты, рядами стояли платаны.

Карнечине опустил трубку и поглядел на Тротти.

– Не могли бы вы несколько минут подождать? – Он улыбнулся, кивнув головой. – Мне кажется, синьорина Беллони – одна из наших гостей, которые ходят на работу. Не Бог весть какая работа в Гарласко, но она помогает им обрести чувство ответственности, а кроме того, дает и кое-какие карманные деньги. Но мы, конечно же, должны соблюдать осторожность. Ведь многие – в самом деле, многие – из наших постояльцев подвергаются здесь лечению.

– А как вы относитесь к лекарствам? – проговорил Пизанелли.

Карнечине пожал плечами.

– Большинство из наших гостей подвергаются в той или иной форме лекарственной терапии, что, конечно же, нередко приводит к притуплению у них умственных способностей. Но…

– Да?

– Если частичные седативные эффекты способны породить у наших постояльцев иллюзию нормального существования, следует ли по этому поводу сетовать? Вся проблема заключается в том, – Карнечине улыбнулся, – что никогда нельзя быть уверенным в долгосрочных эффектах лекарственной терапии.

– Вы врач? – спросил Пизанелли.

Мгновение Карнечине колебался, а потом покачал головой:

– Днем в санатории всегда есть врач. У меня посменно дежурят два доктора. Они и назначают лекарства.

– А ночью?

– Ночью мы пользуемся услугами местной «скорой помощи».

Пизанелли взял второй стакан «чинара», который, подобострастно улыбаясь, принес ему Карнечине.

Стук в дверь.

Ссутулив плечи, вошла девица с размазанной губной помадой. В руке она держала зеленый журнал, заложив его пальцем. Она положила журнал на стол перед директором и открыла его. Украдкой поглядывая своими темными глазами на Пизанелли, она что-то прошептала Карнечине на ухо.

Пизанелли, подняв стакан с вином к груди, улыбнулся ей в ответ.

Карнечине поднялся:

– Понятно.

Тротти произнес:

– Нам удастся поговорить с синьориной Беллони?

Маленький директор быстро кивнул головой:

– Боюсь, что ничем помочь вам не смогу, синьор комиссар. Синьорина Беллони 19 июля выехала из санатория на праздники. Она собиралась пожить в городе у сестры и вернется сюда только на второй неделе сентября. Она у сестры – у синьорины Розанны Беллони.

Не в пример Пизанелли, Тротти, сев в машину, пристегнулся ремнем.

– Мы могли бы где-нибудь подкрепиться пиццей.

– Я съел великолепный ленч.

– А я собирался пойти в кино.

– Делай что хочешь, Пизанелли.

– Пойду в кино со своей девушкой.

– А что же будет с твоей психиаторшей, Пизанелли?

Когда они вернулись в город, был уже поздний вечер. Зажглись уличные фонари, автомобиль мягко катился по широким проспектам.

– С психиаторшей? Не знаю я никакой психиаторши.

На проспекте Алессандро Брамбиллы Тротти велел Пизанелли остановиться. Он отстегнул ремень и выбрался из машины.

Табачная лавка еще работала, выливая белый неоновый свет на пыльную мостовую. Тротти вошел внутрь, кивнул пышногрудой женщине за прилавком и попросил у нее четыре пакетика леденцов. Женщина сидела рядом с вентилятором, решетку которого опутывали клочья пыли. У нее были маленькие блестящие глаза; глубокая впадина разделяла покрытые веснушками груди, которые лишь отчасти были скрыты плотно облегающей кофточкой.

С пластмассовой стойки, стоявшей рядом со стендом, на котором были развешены старые почтовые открытки – Соборная площадь с еще целехонькой Городской башней, – Тротти взял по два пакетика анисовых и вишневых леденцов.

Женщина норовила отказаться от протянутой ей Тротти банкноты в пять тысяч лир, отталкивая от себя деньги бледной рукой с короткими толстыми пальцами, – Тротти помог ее мужу устроиться на работу после несчастного случая на охоте в 1979 году, – но комиссар настоял на своем, придав голосу жесткость:

– Вы очень добры, синьора Белькреди, но я должен заплатить.