Татьяна Устинова - Седьмое небо

И еще кассета, которую она вытащила у Леонтьева.

Шубин, пожалуй, прав — он не говорит там ничего такого, что хоть как-то подтверждало бы его вину. Почему тогда, в первый раз, она приняла эту запись как неопровержимое доказательство того, что он виноват?

“Вы мне угрожаете? Или просто шантажируете?”

Что-то вдруг прошло у нее в голове, прошло и остановилось, как будто ожидая, что она взглянет на это внимательнее. Взглянет — и все поймет.

Лидия растерянно потерла шею, на которой еще оставались синяки.

“Наше нежелание обусловлено только интересами дела”.

Он сказал не так. Он сказал:

“Наше нежелание общаться с прессой на данном этапе обусловлено только интересами дела”. Она помнила тот разговор почти дословно.

Схватившись руками за голову, она несколько раз с силой стукнулась лбом о стол.

Дура, кретинка!

Нужно было лучше слушать, а не кривляться и не выбегать из кухни, когда Шубин принес ей эту кассету, а она заперлась в ванной, только чтобы не думать и не переживать!

Нужно ехать. Нужно ехать как можно быстрее. Прямо сейчас. Где ключи от машины, кошелек и телефон? Господи, ну почему она вечно все теряет и забывает и никогда не может действовать быстро!

— Лида.

Лидия вздрогнула и оглянулась, выронив ключи, которые упали под стол с обиженным звоном.

В дверях стоял Игорь Леонтьев и смотрел на нее внимательно и холодно. Холодно и оценивающе. Оценивающе и пристально. Как будто что-то знал. Как будто знал все.

— Привет, — сказала она, задыхаясь, — что такое? Он помолчал, а потом пожал плечами.

— Ничего, — ответил он, рассматривая ее. — Ты что, спешишь?

— Да, — быстро соврала она. — Я договорилась об интервью с председателем думского Комитета по бюджету и сейчас туда еду. А что?

— Придется все отменить, — произнес он негромко, и у нее упало сердце. Упало прямо на пол, покатилось и замерло, неспособное даже дрожать от страха.

— Почему? — выговорила она с трудом.

— Гришки опять нет, — скривившись, объяснил Леонтьев. — Бросай бюджет, нужно писать текучку. Пошли, я покажу.

— Жора! — Маргарита кокетливо прихорашивалась перед зеркалом и не прекратила своего занятия, даже когда Егор приблизился. — Привет! А где папуля?

— Привет, — ответил Егор. — Зачем ты приехала?

— За Димой, — сообщила она радостно. — Ты мне сказал, что он у тебя, помнишь?

— Помню, — пробормотал Егор сквозь зубы. — Ну и что?

Маргарита рассматривала в зеркале губы, проверяя, ровно ли лежит помада, и поэтому ответила не сразу.

— Ну вот. — Очевидно, помада лежала как-то неудовлетворительно, потому что, покопавшись в элегантной сумочке от Гуччи, она достала золотой футлярчик с помадой и с осторожной любовью тронула губы. — Мальчику здесь не место, Жора. У тебя своя жизнь, к тебе, наверное, женщины приезжают и друзья допоздна сидят… У мальчика есть собственный дом, и я хочу, чтобы он поехал со мной. А где папуля?

— Здесь папуля. — Дед вышел из кабинета и стоял в отдалении.

— Привет, дорогой! — пропела Маргарита тоном героини мыльной оперы и пошла к деду, раскинув руки, как бы собираясь броситься ему на шею. — Как я по тебе скучала, папулька!

Маргаритина мать развелась с Маргаритиным отцом, когда дочке было месяцев восемь. Ее захватило “большое и светлое чувство”, как она потом объясняла подросшей Маргарите. Дед из жизни собственной дочери был полностью и навсегда исключен, потому что “наш советский суд” даже мысли не имел о том, что у ребенка, по идее, должны быть два родителя и отец тоже имеет некоторые права. Дед сгоряча пытался бороться, потом махнул рукой и бороться перестал. Маргарита появилась в его жизни восемнадцати лет от роду и с младенцем на руках. Дед назвал младенца Егором и стал его растить, понимая, что Маргарита растить его не сможет. Периодически в ее жизни тоже возникали “большие и светлые чувства”, и тогда деда исключали из жизни, но снова призывали на помощь, когда “чувство” умирало, не выдержав испытания “прозой жизни”. Егору было десять, когда дед забрал его к себе насовсем.

Маргарита отца презирала, считала его хлипким интеллигентишкой, а когда Егор неожиданно стал богатым, начала ревновать. Отец был намного ближе к деньгам Егора, чем она, и это не давало ей покоя. Уж она-то как следует сумела бы ими распорядиться, не то что ее полоумный папашка, которому на голову свалилось эдакое счастье.

Егор содержал и Маргариту, понимая, что это просто попытка откупиться от матери, которую он никогда не любил и до которой ему не было никакого дела.

— Может быть, чаю? — спросил дед холодным светским тоном, и Егор улыбнулся про себя.

“Деду стыдно за дочь, — понял он. — И еще он боится, что я, заплакав от облегчения, отдам ей Димку в вечное владение”.

— Ну конечно, с удовольствием! — Маргарита кружевным платочком стерла с дедовой щеки алую помаду и огляделась. — Как у тебя хорошо, Жора! Как мило, как уютно, как богато! Господи, неужели мне так и не суждено пожить хоть немного в такой роскоши!

— Нет, — отрезал Егор. — Не суждено.

— Жорка! — Решив, что обижаться сейчас невыгодно, Маргарита кокетливо погрозила Егору пальцем. — Где Димулька? Он мне открыл и куда-то пропал. Пусть он вещи собирает, у нас времени мало. Жорик, а мы с тобой пока чайку попьем.

— Может, на кухню пойдем? — упавшим голосом спросил дед, насмерть перепуганный тем, что она так окончательно все решила и даже велит Димке собирать вещи. — Там удобнее говорить, чем в коридоре…

— У тебя картина новая? — У Маргариты было стопроцентное зрение, особенно когда дело касалось каких-нибудь дорогих безделушек. Она оглянулась на Егора и приблизилась к картине. — Боже мой, какая прелесть! Кто это, Егор?

— Гейнсборо, — назвал он первую пришедшую на ум фамилию. Маргарита пришла в неистовый восторг.

— Жорка, — плачущим голосом сказала она, — ну так просто невозможно жить! Ты меня всегда чем-нибудь расстраиваешь! А теперь еще и Гейнсборо купил!

— Купил, — признался Егор, — Пошли на кухню. Она пошла, как бы очень неохотно и несколько раз оглядываясь по дороге, и даже упиралась, кокетливо и шутливо.

— Ну позови же Димульку! — приказала она, когда Егор усадил ее за стол. — Что он там так копается!

— Ты с лимоном будешь? — перебил дед торопливо.

— Да. Жор, позови Димульку!

— А чего меня звать-то? — мрачно спросили из-за двери, и в кухню вдвинулся Димка. — Я здесь давно.

— Господи, какой ты… странный, — протянула Маргарита, только сейчас заметив его раны. — Ты собрался? Погостил — и хватит, дорогой. У тебя дом есть, а здесь у людей своя жизнь… Я спешу, поэтому мы сейчас чайку попьем и поедем.

Димка кинул взгляд на Егора, ногой подвинул к себе стул, сел на пороге и сгорбился, как большая собака, которую долго били палкой, а потом бросили умирать.