Татьяна Устинова - Большое зло и мелкие пакости

— Отважных милицейских капитанов мучают комплексы, — спросила она негромко, — как самых простых смертных?

— Иди ты на фиг, — пробормотал он и потерся затылком о ее ладонь.

Она взяла его за уши.

— У нас глубокие душевные переживания на почве секса? — И она помотала его головой вверх-вниз, как бы соглашаясь. — У нас депрессия? — Он опять послушно помотал головой у нее в руках, чувствуя себя идиотом, но, не предпринимая ничего, чтобы освободиться. — Мы тоскуем? — Он все кивал. — Мы жалеем, что связались с этой заразой?

Он захохотал и перехватил ее руки.

— Мы не жалеем! — сказал он и сдернул с нее очки. — Я еще никогда не видел голых женщин… в очках.

— И что?

— Ничего. Ты меня смущаешь.

— Хороша бы я была, если бы тебя не смущала. Со мной сложно, господин капитан.

— Последняя женщина, с которой мне было сложно, была моя жена, — признался он, — это происходило сто лет назад.

— Ты был женат, — протянула она удивленно, — да еще сто лет назад?

— Был. С тех пор все было просто и приятно. До сегодняшнего вечера.

— Может, со мной и не просто, но уж точно приятно, — сказала она смешным назидательным тоном.

— Это еще требует проверок и доказательств, — ответил он. Его нервозность странным образом испарилась. — Это еще не факт.

— Факт, факт, — возразила она и потянула его за руку, — пойдем под одеяло, пол у тебя и вправду ледяной.

С этой секунды все изменилось. Он перестал чувствовать себя обязанным демонстрировать верх мастерства и исполнительского искусства. Он перестал думать, что она — благородная графиня, невесть как попавшая в рыбацкую избушку. Он позабыл о том, что ему не нужны никакие сложности, а Алина Латынина как раз и была “сложностью”.

Все стало легко. Как всегда.

Только в самой темной глубине мозга вдруг шевельнулось что-то похожее на страх.

Все ты врешь, капитан. Ничего не стало легко.

Параллели не пересекаются. Помнится, только Лобачевский не был согласен с этим постулатом и придумал какие-то свои постулаты, может быть, вполне логичные для математики, зато совершенно не пригодные для жизни. Они не пересекаются, а тебе до смерти охота, чтобы они пересеклись. Вот в этой самой точке, в которой ты лежишь на своем — как будто чужом — диване, в своей — как будто чужой — комнате, и обнимаешь ее, и пытаешься согреть ее холодные ноги, и трешься щекой о ее изумительные волосы, и слышишь, как она дышит, и заставляешь себя не спешить, и перебираешь ее пальцы — по косточке, — как будто не хочешь ее отпустить, и робко трогаешь ее кожу, мерцающую в ночном свете, и все это снова, и снова, и как будто перестаешь существовать, и знаешь, что не выдержишь, что сил больше нет, что ты идешь, идешь туда сам, и выхода нет, и остается только одно, вот это, и с этим придется жить, а параллельные не пересекаются.

Наврал Лобачевский.

Что-то странным образом сместилось в голове у Игоря Никоненко. Никогда его “одноразовый секс” не имел отношения к голове.

Теперь она лежала поперек него, и животом он чувствовал ее влажную кожу.

Спасения нет, подумал он вяло. Она не отпустит его на свободу, не даст жить, как раньше.

Ну и черт с ним, со спасением.

Он сунул руку ей в волосы и потрогал кончики странно коротких выстриженных прядей. Всю жизнь ему нравились женщины с длинными волосами. То есть он думал, что нравятся.

Алина приподняла голову:

— Что надо сказать?

— Спасибо, — автоматически ответил он и засмеялся.

Она пошевелилась и даже не перелезла, а перетекла через него и устроилась, прижавшись выпуклой, атлетической попкой. Что она ему тогда заливала про тренажерный зал и про то, что все мужики рохли и мямли?

— С чего это ты решила со мной переспать? — спросил он, вспомнив про рохлей и мямлей.

— Что за вопросы в два часа ночи? — пробормотала она сонно и потянула на себя его руку. Рука была большая и тяжелая. Замечательная рука.

— Просто так.

— Ты мне нравишься, — объявила она. — Ну как? Подходит?

Он промолчал. Ему подходило все.

— А помнишь, как мы с тобой в больнице подрались, — спросила она и, вывернув его руку, поцеловала в сгиб локтя, — а потом ты так важно спрашивал, не лесбиянки ли мы с Марусей?

Тикали часы, и Никоненко жаль было этой уходящей ночи. Он совсем забыл, как это бывает, когда жалко тратить время на сон и хочется, чтобы утро не приходило. Так было, когда он был влюбленным мальчишкой. Во взрослой жизни — никогда.

Он дотянулся до часов и сунул их под кучу одежды на полу. Там же лежал и пистолет, который он взял сегодня из сейфа. Интересно, а джинсы где?

— Игорь, — попросила вдруг Алина Латынина, — ты мне все-таки скажи, за что нас с Маней хотят убить? И Лильку убили. За что?

— Учитывая, что ни у одной из вас нет никакого криминального прошлого, и не похоже, что это какие-то бандитские разборки, связанные с твоим бизнесом, — сказал он, задумчиво перебирая пальцами кончики ее волос, — я думаю, что все дело в том, что вы просто оказались в ненужное время в ненужном месте.

— Что это значит? — спросила она сердито, и выпуклая попка отодвинулась от его бока. Ему моментально стало холодно.

— То и значит. Вы видели или слышали что-то, что не должны были видеть и слышать.

— Да ничего мы не видели и не слышали, капитан! Что ты сочиняешь!

— Я не сочиняю. Просто это единственное оставшееся объяснение. — У него вдруг изменился голос, стал похож на голос капитана Никоненко, и Алина быстро приподнялась на локте.

— Ты нашел его?

— Не знаю. Думаю, что да. Но это все непросто. У меня доказательств — никаких. И мотивов я пока не знаю.

— Ну и что? Пока ты будешь собирать свои доказательства, нас с Маней наконец-то прикончат.

— Не прикончат, — сказал он тихо. — Ты со мной, а твоя Маня с Потаповым.

— С Потаповым! — сердясь, сказала она. — Он уедет на какое-нибудь совещание, а ты пойдешь стрелять своих бандитов, и все? Нам конец?

— Что ты несешь? — спросил он с досадой. — Завтра я все буду знать. И тогда все. Приехали.

— Как — завтра? — оторопела она. — Уже завтра?

— Уже сегодня, — поправил ее Никоненко. — Сейчас уже завтрашняя ночь. Послезавтра тебе не нужно будет тащиться со мной сюда. Поняла?

— Слушай, — сказала она, — давай правда завтра поедем ко мне? Я не могу больше жить в этой водолазке, и лифчик сушить на твоей батарее мне надоело. Поедем?

— Я не могу, — сказал он сухо, — у меня животное. Ты видела мое животное?

Дело было вовсе не в Буране. Не зря он сунул часы подальше.

Кончится ночь, кончится это невозможное дело, и параллели больше не пересекутся. Она вернется в свою жизнь, в свою квартиру, в свою “Тойоту”, и все станет так, как и должно быть. Возможно, она еще пару раз приедет на его ковровый диван и даже останется на выходные, и все. Он знал это так же твердо, как если бы она сама ему сказала.