Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма

Алина специально постояла возле нее, дав понять, что хозяйка ее усилия оценила, и прошла на кухню.

Мать сидела за столом под низким абажуром и читала книгу, сдвинув на кончик носа очки.

Вид иронический.

– Привет, мамуль!

– Привет.

– Что ты делаешь? – Алина за ее спиной подошла к плите и стала по очереди поднимать крышки. В одной сковородке была жареная картошка, в другой котлеты, а в третьей цветная капуста, тоже жареная. Алина схватила котлету и откусила половину – внезапно так захотелось есть, что даже живот подвело.

– Руки вымой, душа моя!

– А что ты делаешь? – Алина прожевала полкотлеты и сунула в рот остатки. – И почему здесь?

– Я читаю, – ответила Ирина Михайловна. – То есть это мне так кажется, что я читаю! А здесь я потому, что твой отец уехал за какими-то грибами в Тверскую область. Помнишь Якова Ильича?

Алина промычала нечто невразумительное, из чего никак нельзя было сделать однозначный вывод, помнит она Якова Ильича или нет.

– А что ты читаешь? – Это она уже из ванной спросила.

– О, боже, боже. Биографию Вивьен Ли. Якобы.

– Почему якобы?

– Да потому что это не чтение, а упражнение для слабоумных! Я все еще не слабоумная, как это ни странно. Издательство “Ваза”, слышала ты про что-либо подобное?! Мичуринский полиграфкомбинат.

– А что? – Алина рассеянно рассматривала себя в зеркало. – Плохо написано?

– Ужасно, – пожаловалась мать, появляясь на пороге. – Бумага ужасная. Перевод ужасный. Мусенька, иди, девочка, я тебе котлетку положу! Оказывается, у Вивьен была сумочка из “патентованной черной кожи”!

Господи, патентованная кожа! И знаешь, что это означает?

– Что?

– Лаковая! – сказала мать в сердцах. – У людей это называется лаковая кожа, и никакая не патентованная!

Господи, где их учат языкам, этих так называемых переводчиков!

Алина улыбнулась.

Ирина Михайловна говорила по-английски и по-французски, и вдвоем с отцом они объездили весь мир.

Отец был инженер и строил электростанции в Иране, в Индии, в Китае и даже на Мадагаскаре, кажется. Везде она находила себе занятие, без дела никогда не сидела, к семидесяти годам сохранила чувство юмора, некоторую резкость в оценках и известное фрондерство.

Отец ее обожал, и Алина всегда грустила, когда они справляли очередные “тридцать пять лет со дня свадьбы”.

У них получилось, а у нее нет. Так обидно. Почему у нее не получилось? Она так старалась.

Она была очень хорошей женой – гладила рубашки, принимала гостей, жарила котлеты. И еще шила во времена беспросветной бедности, когда купить юбку было не на что. И еще вязала – красиво получалось! Мама ее научила и шить, и вязать, потому что считала, что “девочка должна все это уметь”! И постоянно приводила в пример дочек английской королевы, которые шили солдатам рукавицы.

Алина очень хорошо помнила, как заработала первые деньги – тысячу семьсот рублей, сумасшедшая сумма!

Она даже не знала, как донесет их домой, ей было страшно, что по дороге у нее их украдут. Она донесла, и ничего не украли, и у них был праздник с шампанским и копченой колбасой. Алина Храброва очень любила копченую колбасу, больше любых других деликатесов!

На свои бешеные деньги она купила отцу куртку в очень шикарном, только что открывшемся магазине на Новом Арбате, и дубленку мужу и маме, тоже что-то очень ценное.

Как она собой гордилась, как чувствовала себя хорошей дочерью и самой лучшей женой! Даже в зеркало на себя смотрела по-другому. Когда смотрела, думала что-то вроде – вот портрет настоящей женщины, умеющей зарабатывать и любящей свою семью больше всего на свете!

Когда все кончилось? Из-за чего?

Работы все прибавлялось, это точно.

Однажды в “Останкино” она шла по коридору – просто так, за сигаретами, что ли, или в буфет, и ее окликнул Сережа Соловьев, давний друг, большой начальник и начинающий продюсер.

Тогда такие профессии – продюсер – значились только в титрах американского кино.

– Алинка, давай сюда!

– Что?

– Давай, давай быстрей!

Он затащил ее в комнатенку, где стояли стул, стол и камера. Она даже не успела как следует объяснить ему, что идет за булкой или сигаретами, да он и не слушал.

За камерой стоял оператор.

– Эта? – обидно спросил он, посмотрев на нее. – Куда такую дылду? Она ни в один кадр не войдет!

– Твое дело снимать, – отозвался Соловьев.

– Сереж, что ты придумал?

Соловьев сунул ей какой-то текст, листочек упал, она нагнулась, чтобы поднять его.

– Ничего такого особенного. Читай отсюда и пару раз улыбнись.

Текст был про развитие овощеводства в условиях пустынь и полупустынь – откуда они его выкопали?!

Алина прочла и ослепительно улыбнулась под конец, думая о том, что Соловьев полоумный, а буфет сейчас закроют.

– Теперь давай отсюда!

“Оттуда” она тоже прочитала. Это была пользовательская инструкция к факсу на английском языке.

Алина дочитала до “in this case use button number 5” и опять ослепительно улыбнулась в финале.

– Все, – сказал Соловьев. – Свободна.

– Вот спасибо тебе, – поблагодарила Алина язвительно. – Я теперь без обеда останусь!

– Похудеешь, – пообещал Сергей. – Станешь еще краше. Хотя ты и так хороша!

Через неделю ей позвонили и сказали, что она прошла конкурс на место ведущего в новостях, что американская сторона, пересмотрев претендентов, выбрала именно ее, и нужно быстренько принести в международный отдел паспорт, чтобы также быстренько поехать поучиться в Нью-Йорк.

Сказать, что это был миллион по трамвайному билету, – значит не сказать ничего.

Потом она десятки раз повторяла эту историю в многочисленных интервью, с которыми к ней приставали журнальные девочки с истовым карьерным огнем в глазах, которым до смерти хотелось узнать – как?!

Как выходят в звезды такой величины?! Как простые редакторши становятся Алиной Храбровой?! Как делаются такие карьеры?!

Она рассказывала, и ей никто не верил, конечно.

Это было слишком просто и слишком обыкновенно, а потому не годилось, и она перестала рассказывать.

История про Роже Вадима и Катрин Денев была гораздо красивее и, главное, гораздо правдоподобнее, особенно в отечественном сознании, предписывающем каждой красивой женщине иметь надлежащего мужчину, который, собственно, и создает из нее звезду. Чтобы ей было чем развлекаться на досуге, пока он делает свои надлежащие деньги.

Никто не знает, какую цену надо заплатить. Никто не знает, чего это стоит.

Никто не видел и никогда не увидит, как она, приехав к двум часам ночи домой, плачет, сидя в куртке на краю ванной, потому что нет сил раздеться, а утром все начнется сначала. Плачет и гладит сонную Мусю, которая вопросительно трется о колени и мечтает, что ее сейчас будут кормить – раз уж приехала, давай ужинать, что ли!