Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма

Оказалось, что пять миллионов долларов – это две спортивные сумки, килограммов семь денег, не меньше.

Пришел самолет, Бахрушин так толком и не понял, что это за самолет, откуда. Самолет был небольшой, “бизнес-класса”, как нынче говорят, и без всяких опознавательных знаков. Он приземлился на военном аэродроме Кабула, что само по себе было невозможно и странно – гражданские самолеты здесь никогда не садились, и журналистов всегда пускали только в строго отведенный “отстойник”.

Бахрушина провели на поле и бросили там, и он долго слонялся среди бочек, ящиков, каких-то деревянных складов, в реве и вое реактивных двигателей, совсем один, не зная, что ему делать дальше.

Потом сел этот самолетик. Бахрушин пошел к нему просто так, потому что все остальные взлетавшие и садившиеся рулили в отдалении и в отдалении же и замирали, а этот почти к решетке подкатил.

Когда Бахрушин подошел, почти оглохнув от грохота, потому что двигатель самолетик не глушил, распахнулась дверь, и в высоте показался какой-то человек а костюме. Он сверху посмотрел на Алексея, скрылся на секунду, а потом выбросил к его ногам одну за другой две спортивные сумки.

Сумки тяжело плюхнулись на бетон.

После чего дверь закрылась, самолет заревел и поехал.

Бахрушин присел и расстегнул молнию.

Деньги. Полная сумка денег.

Черт побери.

Что за самолет? Что за человек?! Чьи это деньги?!

С ними нужно было еще добраться до гостиницы и – самое главное! – дожить до утра, до приезда Гийома, который был главным связующим звеном между Бахрушиным и непонятно кем.

Кем?! Кем?..

Он добрался до гостиницы и дожил до утра, хоть и просидел всю ночь в кресле с глупым пистолетом на коленях и в глупом бронежилете на плечах!

Разве помогли бы ему пистолет с жилетом!

Гийом забрал кассету, которую накануне доставили с дипломатической почтой, и обе сумки, и когда за ним закрылась дверь, Бахрушин понял, что решительно не знает, что будет дальше.

А что, если Гийом решит отправиться, к примеру, в кругосветное путешествие? Или на Луну? Или на остров Маврикий? Денег у него было достаточно, чтобы прожить на них жизнь как раз на Мартинике, а кассету он мог просто подарить Акбару. С наилучшими пожеланиями.

Не было никаких гарантий, и Бахрушин отлично понимал, что их быть и не может – какие еще гарантии!

Честное слово этого бородатого бандита?! Но он честного слова не давал и по-английски все время говорил как-то так, что его вполне можно было понять по одному, истолковать по-другому и сделать из сказанного совершенно иной вывод!

Обшарпанная дверь, которая захлопнулась за Гийомом, вдруг показалась выходом в другое измерение!

Когда она открылась во второй раз, за ней была Ольга, и Бахрушин ничего не понял.

То есть совсем ничего. То есть решительно ничего.

Он как сидел на кровати, так и остался сидеть, только руки от лица отнял.

– Привет, – сказала его жена. Голос был хриплый, чужой.

Простыла, что ли?..

Бахрушин растерянно поднялся.

– Привет, – повторила она настойчиво. Свитер болтался на ней, как пустой. – Меня Гийом привез.

Я думала, что меня расстреливать повезли. А меня к тебе. Привет.

Бахрушин в один шаг подошел, обнял, прижал к себе. От нее пахло сыростью и плесенью, как будто она и впрямь выбралась из могилы.

Ее сильно трясло, и он стискивал ее изо всех сил.

– Больше никуда и никогда, – сказала она очень сурово, как будто на митинге выступала. – Никогда, никуда! И я так люблю тебя, Алеша!

Он все молчал.

– Слышишь?

Он кивнул.

– Конечно.

Она сидела и улыбалась стеклянной улыбкой прямо в камеру.

Ники знал, что сейчас она ничего и никого не видит и слышит только свой наушник, в котором шум аппаратной, последние указания, обморочные голоса – каждый раз как перед прыжком в пропасть.

Каждый раз останавливается сердце, и по-другому быть не может.

По монитору прошла волна, и разноцветные полосы на экране переключились на часы. Секундная стрелка дрогнула и двинулась, и еще раз, и еще, с каждым ударом сердца.

Время пошло.

Обратный отсчет.

Она прижала наушник и улыбнулась сверкающему столу – видимо, режиссер сказал ей что-то ободряющее.

Подбежала гримерша с пудреницей, салфеткой и кисточкой, заложенной за ухо. Выхватила кисточку и обмахнула совершенное, молодое лицо. У Ники почему-то так сжалось сердце, когда он увидел, как кисточка прошлась по гладкой коже, что он даже взялся за какую-то железку, торчавшую из операторского крана.

– Даша, из кадра!

– Уже все, мне только поправить!

– Некогда поправлять! Минута до эфира!

Беготня и паника, нарастающая с каждой секундой.

– Ребята, контровой свет проверьте, у нас тень какая-то вылезла. Быстро!

– Тридцать секунд. На кране готовы?!

– Беляев, а ты чего, не улетел разве?!

Дима Степанов на кране, сдвинув одно ухо монументальных наушников, смотрел на него сверху. Ники отмахнулся.

– Через полчаса.

– Ну, я тебе желаю!..

– Спасибо.

– Да не переживай ты за нее, все нормально будет!

– Я не переживаю, – сквозь зубы пробормотал Ники.

– Десять секунд, тишина в студии!

Упала тишина – совершенно мертвая. В мониторе без звука пошла заставка. Алина сурово и отстраненно взглянула в него и медленно перекрестилась. Гримерша замерла за штативом столбиком, как суслик, даже свою кисточку за ухо не сунула. Оператор шевельнулся за камерой.

Ники знал, что в аппаратной тоже секунда тишины, как перед смертью.

Момент истины, и так каждый день.

Работа такая.

Осветилась студия, пошел кран с Димой Степановым. Алина подняла голову от бумаг и улыбнулась уверенной улыбкой, предназначенной для нескольких миллионов людей на этой планете.

– Добрый вечер. В эфире программа “Новости” и Алина Храброва. Мы познакомим вас с событиями этого понедельника.

Ники стоял и смотрел – просто так. Он все это видел тысячу раз и все равно смотрел.

Они попрощались утром, и он не хотел, чтобы сейчас она его заметила. Он приехал, сильно рискуя опоздать на свой самолет, но не приехать не мог – вот как все получилось.

Три месяца назад он понятия не имел, что такое может быть с ним.

На мониторе она была сказочно хороша, даже лучше, чем на самом деле, и у него правда что-то болело внутри, когда он долго на нее смотрел.

Сейчас он не смог бы ее снимать, ни за что.

Хорошо, что он сегодня уезжает.

Ужасно, что он уезжает.

Он видел ее губы – как они шевелятся, отчетливо и правильно выговаривая слова, ее ухоженные руки, сложенные на бумагах, горло, двигавшееся в вороте строгой блузки… Потом стал выбираться из студии.

Сейчас она ему не принадлежала, и вдруг очень остро он почувствовал, что никогда не будет принадлежать так, как ему бы хотелось, то есть до конца. У нее всегда будет ее работа – самое главное в жизни, и у него всегда будет его работа, и придется идти как по минному полю: дела постоянно и безнадежно станут уводить их друг от друга, и единственное, что им остается, – только возвращаться и все начинать сначала.