Андрей Константинов - Юность Барона. Потери

В поисках дополнительных аргументов Петька повертел головой и углядел на земле фантик от «Старта».

– А кто это тут конфеты жрал?

– Все жрали. Юрке, кроме шлема, еще и конфет отсыпали! А тебе – фиг. Надо было раньше выходить.

Вот тут-то нужный аргумент и сыскался:

– Нужны мне ваши конфеты! Пусть их девчонки хавают. А у меня – вон чего есть! – Озираясь по сторонам, Петька воровато сунул руку в карман и засветил начатую пачку папирос «Пушка». – Видали? Кто со мной на чердак покурить?

По случаю особой торжественности момента обед накрыли в гостиной, размеры и остатки интерьерной роскоши которой свидетельствовали, что принимающая сторона происходит из средней руки «бывших».

Пока не подали горячее, посаженный на почетное место во главе стола Степан Казимирович спешил докончить рассказ об истории своего знакомства с введенным в дом крестницы гостем…

– …Знаете, случается порой так, что совершенно чужие, незнакомые люди вдруг сходятся сразу, с первого слова? Большая то, разумеется, редкость, но инда случается. Так вот, каюсь, сей молодой человек очаровал меня сразу. Аки ту институтку гвардейский поручик.

– Любовь с первого взгляда?

– Ну можно и так сказать, Ленушка.

– Интересно-интересно. И чем же это? Очаровал?

– В первую очередь – умом. Умом и скромностью.

– Степа-ан Казимирович! Перестаньте! – зарделся от столь лестной оценки Кудрявцев.

– Во-от, господа хорошие, они же товарищи! Результат, что называется, на лице: еще, конечно, не маков цвет, но уже и не заурядный румянец, факт. Так о чем бишь я?

– Об очарованности, – подсказала крестница.

– Совершенно верно. Сдружились мы с Володей в первый же вечер и на оставшиеся две недели сделались собратьями не только по разуму, но и по санаторной палате. Равно как по медицинским, включая клистир, процедурам.

– Ф-фи, Степан! – поморщилась супруга покойного профессора Кашубского. Она же – ответственная квартиросъемщица и бабушка Юры.

– Прошу прощения, милейшая Ядвига Станиславовна, но я привык называть вещи своими именами. К тому же… помните, у Гашека? «Даже если бы здесь лежал твой отец или родной брат, поставь ему клистир. На этих клистирах держится Австрия».

– И где теперь та Австрия? – ухмыльнулся Самарин. – Нетути. Гитлер сожрал. Вместе с клизмой.

– Терпеть не могу эту книгу. Сплошь солдафонщина и мужланство.

– Я тоже не понимаю, почему ее все так нахваливают? – поддержала мать Елена.

– Иной реакции я и не ожидал, потому как ни разу не встречал женщины, которой понравился бы Швейк. Это сугубо мужское чтиво. А тебе, Володя, как? Надеюсь, читал?

– Разумеется, – подтвердил Кудрявцев и, желая сделать приятное сидящей напротив Елене, подыграл: – Признаться, мне тоже… не очень.

– Ура! – воскликнула та и задорно показала крестному кончик языка. – Нашего полку прибыло!

Нынешним вечером Елена вела себя непривычно раскованно. Что не ускользнуло от зоркого глаза Ядвиги Станиславовны, прозорливо распознавшей причину подобного оживления: похоже, оно было вызвано появлением в доме новичка, легко и непринужденно вписавшегося в их устоявшуюся невеликую компанию. Опять же и сам Кудрявцев, неприлично часто по меркам хозяйки дома, воспитанной в суровой аскезе Смольного института, бросал в сторону ее дочери совсем не дежурной вежливости взгляды.

– Включение товарища Кудрявцева в состав женского полка комплимент, мягко говоря, сомнительный. Ну да, в таком разе вы точно споетесь. Товарищи искусствоведки! Крестница! Люся! Открою страшную тайну: сей товарищ два месяца как перевелся из Мурманска в Ленинград, но до сих пор не был в Русском музее!

Самарина картинно всплеснула руками:

– Как?! Не может быть?! Да это просто преступление! Правда, подруга?

– А в Эрмитаже? – уточнила Елена.

– К сожалению, тоже. Сразу после перевода куча работы навалилась. Опять же – еще мало с кем успел познакомиться из ленинградцев. А одному скучно по музеям ходить.

– В музее не бывает скучно! – менторски произнесла Самарина. – Тем более в таких, как Эрмитаж и наш Русский. Кстати, как вы вообще относитесь к живописи?

– Так что ж? Нормально отношусь.

– Это не ответ.

– Мне с природой картины нравятся. Пейзажи. Вот, например, – не заморачиваясь насчет манер, Кудрявцев ткнул пальцем в сторону висевшей над гостевым диванчиком акварели. – Очень красивая.

– Браво! – захлопала в ладоши Самарина. – А вы, Володя, оказывается, способны на тонкие комплименты.

– Как это?

– А так, что это работа нашей Леночки.

– Да вы что? Правда? – Теперь Кудрявцев куда как с большим интересом уставился на картину.

– Между прочим, и в самом деле оригинальное решение. Согласитесь, Володя, что акварель и море словно бы созданы друг для друга – вода для воды?

– Ага, здорово! Вот честное слово, здорово!

– Перестаньте, – смутилась Елена. – Нашли оригинальное решение. Всего лишь детский лепет, и ничего более.

– Ничего и не детский! – запротестовал Кудрявцев. – Да ей, акварели этой, в вашем музее самое место!

– На помойке ей место. И там бы она и очутилась, кабы в свое время чем-то, уж не знаю чем, не приглянулась отцу.

– Леночка у нас – уж такая скромница! Ну да решено! С этого дня, Володя, мы берем над вами культурное шефство. И не вздумайте увильнуть!

– Напротив, буду только рад. Обязуюсь стать самым послушным в СССР подшефным.

– Считай – попал! – прыснул Самарин. – Теперь наши бабы…

– Евгений!

– Пардон, Ядвига Станиславовна! Я хотел сказать: теперь наши женщины с тебя, Володька, не слезут. Гарантирую: месяца не пройдет, как взвоешь от всех этих Рубенсов, Рублёвых, Врубелей и прочего номинала живописЬцев. Правда, Сева?

Самарин панибратски хлопнул соседа по плечу, и тот неопределенно пожал плечами: – Хм…

Отец Юры, инженер-путеец Всеволод Владимирович Алексеев, был человеком угрюмым и малоразговорчивым. А если и удавалось втянуть его в спор или подбить на подобие откровенности, говорил медленно, слова подбирал осторожно, будто тут же, на ходу, додумывая. По этой причине речь его неподготовленному собеседнику представлялась вычурной, тяжелой.

Те немногие оставшиеся, что знали Всеволода в юности, в ту пору, когда он был студентом – первым на курсе, умницей, весельчаком, балагуром и любимчиком профессора Кашубского, – неизменно отмечали полную противоположность Севки тогдашнего Алексееву нынешнему Таковая смена внутренних полюсов произошла в нем осенью 1914 года, когда девятнадцатилетний Всеволод, несмотря на имевшуюся бронь, добровольцем ушел на фронт. С которого вернулся в самом начале революционного 1917-го с двумя Георгиями на груди, ставшими ничтожной компенсацией за оставленную на полях сражений левую руку.