Алексей Макеев - Врачебная тайна

Перепелкин сделал шаг вперед следом. Уверен, он и без меня бы вызвался. Серега — это такой стоик, который может преодолеть любые трудности, выполнить любую работу, сцепив зубы, без лишних слов. Худой, длинный, двужильный.

Конечно, от нас никак не мог отстать Бочков. Он рвался в лидеры, в сержанты. Сплотил вокруг себя такие же кислые рожи, человек пять, и понукал студентами, из которых в основном состоял наш взвод.

— Чего их стали после первого курса в армию грести? — задался как-то вопросом Перепелкин. Сам он окончил автодорожный техникум.

— Потому что на десять девчонок по статистике девять ребят было раньше, теперь меньше стало. Следовательно, сначала отдай долг родине, потом доучивайся, если при этом не отдашь еще и здоровье, что, как мы знаем, случается…

Вместе с собой Бочков подтянул одну из кислых рож. Я видел, как сильно им обоим это надо!

— Четверых достаточно, — сказал мент в штатском. — Спасибо, сержант. Пошли, ребятки!

Все оказалось не так страшно. В смысле трупы были не полуразложившиеся, а свежие. Но все равно страшно. Очень. В кухне под накрытым столом на полу лежит молодая девушка, в комнате — еще одна. Кто бы ни ходил рядом, как бы ни шумел, ни топал, они лежат, не шевелятся. Эксперты только что закончили работать и уступили девушек нам. Нельзя сказать, что это был тот случай, когда радуешься своей очереди.

— А что это с ними? — спросил Бочков. Если бы ему пришла сейчас фантазия спросить меня, как он выглядит, я бы ответил, что он бледный, как спирохета.

— Отравились, — ответил мент в клетчатой рубахе, приведший нас сюда. Видимо, из благодарности, что добровольно вызвались, ответил.

— Чем? — задал новый вопрос Бочков.

— Вскрытие покажет… Давайте, мужики, укладывайте их на носилки. Не бойтесь, они уже не кусаются.

Меня покоробил его черный юмор.

Мы с Серегой поставили носилки поближе к «своей» девушке и стали осторожно переворачивать погибшую, чтобы уложить на них. Я старался на мертвую не смотреть, но все-таки родинку на щеке не заметить не мог… Только тут дошло, кто эта девушка, что это за квартира! Точно! Дом напротив почты! Я не сразу узнал его, поскольку был здесь всего один раз, пробирался в сумерках, «огородами», а нынче мы двигались строем по большой дороге… Вероятно, я сам сделался бледнее Бочкова. Внимательный Серега заметил.

— Да, зрелище не для слабонервных, — решил он подбодрить меня, когда с выносом тел было покончено. — Бочков, кажется, чуть в обморок не грохнулся.

— Дело не в том, что увидел Бочков, Серега, — сказал я. — Не в том, что увидели все. Главное, что увидел я…

Серега нахмурил брови, соображая. Конечно, единственный мой друг во взводе был в курсе всех приключений, он догадался:

— Это что, те самые Почтальонки?!

— Вот именно!

Мы молча шагали по дороге какое-то время, прижимая драгоценные посылки. Аппетит только пропал. Даже курить не хотелось.

— Выходит, они сами хлебнули своей бадяги? — сделал предположение Перепелкин.

— Выходит, — согласился я. И подумал: значит, Рома не успел с ними поговорить, предостеречь, выяснить, кто снабдил их отравой? Где он вообще мотается? Сидит в госпитале у своей Люции, что ли?..

Еще, свербело в душе: быть может, если бы я сразу признался замполиту в том, что мне известен адрес шинка, тот немедленно отправился бы туда, и девушки не успели бы выпить, остались живы. На моей совести два трупа?! Успокоился довольно оригинальным способом — напомнив себе, что сам мог окочуриться раньше девушек вместе со Шляховым от их же, между прочим, бодяги! Пути господни неисповедимы.

Рубликов отвел нам час на обжираловку. В класс тут же пожаловали «старослужащие» из первого взвода — горняки с Донбасса. Они призывались весной, как положено, мы же — летним спецнабором. Когда рота выполняла команду: «Строиться на зарядку по форме номер два с голым торсом!» — становилось очевидным, что торсы в основном у рудокопов, а у наших студентов — скорее, мощи: выпирающие лопатки, ключицы и позвоночники. Горняки держались с апломбом.

— Ну что, бойцы? Кто табачком угостит? — спросил предводитель горняков Эдик Гантауров по прозвищу Гора. Я с ним свел знакомство еще в первый день пребывания в части.

Дело было так. Нас, только что переодетых в новенькие «сопливые» хэбэшки, подпоясанных ремнями из одуряюще воняющего химией кожзама, вели вверх по лестнице в расположение. Встречным потоком уверенной поступью спускались ладные хлопцы в черных погонах с золотыми буквами «СА», какие нам еще только предстояло подшить. За трое суток на пересыльном и столько же в дороге я оброс щетиной, побриться еще не успел.

— Ни хрена себе, борода! — воскликнул амбал из встречного потока, пытаясь ущипнуть меня за щеку.

— Уйди, противный, — сказал я без выражения, хлопнув его по руке. — Я девушек люблю.

Он стал надуваться, но выдавить из себя так ничего и не смог, поток увлек его вниз. Что-то родил все же запоздало, но я уже не слышал. Дружки его загоготали, а их сержант прикрикнул:

— Гантауров, разговорчики! Отставить смех!

Тем же вечером Гантауров оттеснил меня к ленинской комнате и спросил:

— Ты там, на лестнице, что-то сказал, Борода?

Я мысленно поздравил себя с новым прозвищем, ощутив холодок в душе.

— Я пошутил, — ответил ему.

— Пошутил?

— Да. А ты разве нет?

Он не понял, что я иными словами спросил, не гомик ли он часом, и предупредил:

— Ты так больше не шути.

— Ты тоже.

— Чего-о?!

К счастью для меня, нас прервали, объявив построение. Гантауров на какое-то время оставил меня в покое, но подошел в спортгородке. Разница в весовых категориях была не в мою пользу. К тому же, как я слышал, Гантауров занимался какой-то борьбой. То ли греко-римской, то ли вольной. По правде сказать, я в них не разбирался. Воля ваша, есть в этом что-то неприличное, когда мужики тискают друг друга в объятиях, пытаясь завалить на пол… Наверное, про такого, как я, сказал Федор Михайлович Достоевский: «Красота в глазах смотрящего». Вряд ли он пахана в остроге, где сидел, имел в виду… Если Гантаурова объединить с Бочковым и Кисиным, могло б получиться отделение спортсменов-неудачников. Конечно, я знал, что в драке побеждает характер, а не масса, но меряться письками не возникало ни малейшего желания.

Однако опасения мои оказались напрасны. Гантауров к этому времени уже кое-что узнал обо мне и настроен был вполне мирно:

— Борода, ты, говорят, институт окончил? Сколько же тебе лет?

Я прищурился на него из ямы, которую откапывал, и сказал:

— Двадцать три года, возраст Иисуса Христа.

На лице у Горы отразилось умственное напряжение:

— Ты что-то попутал, Борода! Иисусу Христу было тридцать три года!