Филипп Клодель - Серые души

В последующие дни Дестина не покидал своего Замка. Превратился в невидимку. Часами стоял у окна, глядя на домик в парке, словно молодая учительница еще могла оттуда выйти. Барб рассказала это мне в тот вечер, когда выложила все.

Попытались разузнать, была ли у Лизии Верарен семья. Отчасти я, но в основном мэр. Ничего не нашли. Только перечеркнутый адрес ее прежней квартиры на конвертах; мэр говорил с хозяйкой по телефону, но ни слова не понял из-за ее северного акцента. Тем не менее догадался, что хозяйка ничего не знает. Когда приходили письма, хозяйка ставила на них новый адрес – адрес Замка, – который девушка ей сообщила. «И много было писем?» – спросил мэр (я тогда стоял рядом с ним). Он так и не получил ответа. Связь прервалась. В те времена она еще была ненадежной. Да к тому же шла война. В ней даже телефон участвовал. На свой лад.

Тогда допросили Марселя Круша, почтальона, всегда сходившего с круга раньше времени, не имея возможности завершить его из-за других «кругов» – я имею в виду угощения, от которых он никогда не отказывался: вино, водка, кофе с ромом, перно и вермут. Утро Марсель Круш заканчивал, сидя у стены прачечной на реке, пересказывая политические сплетни, после чего храпел как звонарь, прижав к себе сумку с почтой. А Замок оказывался на его пути ближе к концу раздачи, когда он уже шагал по дороге, как по палубе корабля, сотрясаемого бурей.

– Письма в Замок, конечно, были, точно были, только я смотрел на адрес, а не на фамилию. Коли написано «в Замок», значит, в Замок, чего тут непонятного! А уж для Прокурора это или для молодой барышни, понятия не имею, да и мне плевать. Я отдавал все чохом, а уж он там сам разбирал, кому что. Да, всегда господину Прокурору в собственные руки, никогда ни Барб, ни Важняку , он сам так хотел. В конце концов, он ведь там хозяин, верно?

Марсель Круш сунул свой большой, изрешеченный оспинами нос в стакан с коньяком и понюхал жидкость так, словно собирался втянуть ее в себя. Мы выпили все трое молча, мэр, почтальон и я. Потом по кругу пошла следующая порция. И больше ни слова. Мы с мэром иногда переглядывались между стаканами, и каждый знал, что думает другой. Но мы знали и то, что никто из нас не осмелится задать вопрос Прокурору. Так что мы ничего не сказали.

В отделе народного образования знали не больше. Только то, что Лизия Верарен добровольно вызвалась занять место учителя в нашей округе. Казалось, инспектор, которого я нарочно повидал в В… заставивший меня прождать в коридоре три четверти часа, чтобы я прочувствовал всю его важность, был больше озабочен своим правым усом, который ему никак не удавалось пригладить, несмотря на помаду, чем молодой учительницей. Он несколько раз коверкал ее фамилию, делал вид, будто роется в папках, смотрел на свои красивые золотые часы, на свои чистые ногти, прилизывал волосы. У него был совершенно тупой телячий взгляд, но он этого не сознавал, как животные, которых можно вести на бойню, а они даже не замычат, не имея понятия об этом таинстве. Инспектор величал меня «дорогой мой», но в его устах это казалось оскорблением, каким-то скомканным звуком, который брезгливо роняют изо рта.

Через некоторое время он позвонил, но никто не откликнулся. Крикнул. Опять никакого ответа. Тогда он разорался, и тут появилась болезненная, походившая на смертельно усталую репу физиономия какого-то скрюченного малого. Малый зашелся в кашле на целых тридцать секунд. Этот кашель шел откуда-то из дальнего далека, словно объявляя, что счастливые времена кончились, да и тела тоже. Обладателя этой полумертвой физиономии звали Мазерюль. Инспектор хлестнул его именем, как бичом. Я понял, что это секретарь инспектора. Но вот он-то по-настоящему копался в своей памяти. Он вспомнил и малышку, и день, когда она приехала. Вид людей не всегда соответствует тому, что они собой представляют. Этот Мазерюль был похож на личинку, на униженного олуха, на того, кому не следует доверять. А все из-за его наружности, из-за дряхлого тела, очень плохо сочетавшимся со всем остальным. Я заговорил с ним о малышке и сообщил, что случилось. Если бы ему врезали молотком между глаз, он и то не был бы так ошарашен. Привалился к дверному косяку и стал бессвязно мямлить что-то о молодости, красоте, неразберихе, войне, конце. Мы вдруг будто остались с ним наедине – только Мазерюль и я, да еще маленький призрак, являвшийся нам с каждой фразой.

Инспектор-идиот это очень хорошо почувствовал: сучил ногами у нас за спиной, громко пыхтел и все твердил: «Хорошо… Очень хорошо… Очень хорошо…», словно хотел поскорее выставить нас за дверь. Я вышел из его кабинета вместе с Мазерюлем, даже не попрощавшись с высоким жестким воротничком, вонявшим крахмалом и одеколоном из универсального магазина. За нами хлопнула дверь. Мы оказались в каморке секретаря. Тут все было крошечным, под стать хозяину. Уныло, убого. Витал запах отсыревшей ткани и поленьев, ментола и грубого табака. Мазюрель предложил мне стул рядом с печкой, а сам уселся за маленьким столом, на котором отдыхали три пухленьких чернильницы. Выйдя наконец из ступора, он рассказал мне о приходе Лизии Верарен. Это было совсем просто, и я узнал не слишком много, но мне было приятно слышать, что о ней говорит кто-то другой, кто-то не из наших. Так я мог убедить себя, что это мне не приснилось, что она и впрямь существовала: вот же, совершенно незнакомый малый вспоминает о ней предо мной. В конце концов, я пожал Мазерюлю руку и пожелал удачи, сам не знаю, почему это у меня вырвалось, просто так, но он вроде бы не удивился. Сказал мне просто: «О, вы знаете, удача…» Я этого не знал, но вполне мог представить себе, только поглядев на него.

О чем теперь рассказать? Я мог бы рассказать о похоронах Лизии Верарен. Было это в среду. Стояла такая же хорошая погода, как и в тот день, когда она решила уйти от нас. Может, было даже жарче. Да, я могу рассказать об этом, о солнце, о детях, которые сплели гирлянды из виноградных листьев и колосьев, обо всех до единого жителях городка, набившихся в церковь, которая с трудом выдерживала столько народу: Бурраш и его младшенькая, Прокурор в первом ряду, как вдовец, и толстый священник, недавно прибывший отец Люран, которого до того момента немного опасались, но он сумел найти добрые и правильные слова, чтобы высказать то, что у многих было на сердце; этот кюре принял похороны как что-то естественное, само собой разумевшееся. Да, я мог бы рассказать обо всем этом, но у меня нет никакого желания.

Вообще-то самое большое изменение произошло с Прокурором. Он потребовал еще несколько голов, но уже так, будто у него душа к этому не лежала. Хуже того, ему иногда случалось путаться в собственных обвинительных речах. Впрочем, это не совсем точно. Правильнее сказать, что иногда, когда он выводил свои заключения, ему случалось вдруг запнуться, уставиться в пустоту и умолкнуть. Словно его уже не было на возвышении, где заседает суд, словно он оказался в совсем другом месте. Как бы отлучился. Ну, надолго это никогда не затягивалось, да к тому же никто и не думал его одергивать, чтобы вернуть на верный путь, но возникало некое смущение, и, когда Прокурор возвращался к обвинительной речи, все словно вздыхали с облегчением, даже малый, которого судили.