Евгения Грановская - Дневник тайных пророчеств

– Вы верите в эту чепуху? – насмешливо поинтересовался Гумилев.

– А вы разве нет? – ответил Блюмкин вопросом на вопрос. – Я понимаю, что вы хотите уберечь свое знание, не дать ему попасть в чужие руки. Но, уверяю вас, Николай Степанович, мои руки столь же надежды, как и ваши. Вы можете смело мне довериться.

– Да с чего вы вообще взяли, что такой дневник существует? – холодно поинтересовался Гумилев.

Блюмкин позволил себе усмехнуться.

– Я знаю это от человека, который был вашим помощником, – спокойно и четко проговорил он. – Этот человек итальянец, а фамилия его Браккато.

По лицу поэта пробежала тень.

– Не знаю, о ком вы говорите, – сухо сказал он. – Среди моих помощников не было никаких итальянцев. Вы можете ознакомиться со списком участников экспедиции. Он наверняка остался в архиве Музея этнографии.

Блюмкин нахмурился.

– Зря вы так, – с упреком сказал он. – Я ведь не собираюсь забирать у вас дневник просто так. Я предлагаю вам сделку. Ваша жизнь в обмен на дневник. По-моему, одно другого стоит. Или нет?

Гумилев молчал, угрюмо уставившись в пол. Блюмкин выдержал паузу и продолжил:

– Зная о ваших геройских выходках, я допускаю, что вы не цените свою собственную жизнь. Но подумайте о родных и близких. У вас есть сын, мать, любимая женщина. Вы ведь не хотите, чтобы с ними стряслась беда?

Николай Степанович медленно поднял на Блюмкина взгляд. Глаза его словно остекленели. Побелевшие от ярости губы изогнулись в усмешку.

– Не слишком ли много вы на себя берете? – поинтересовался он.

Блюмкин качнул головой:

– Отнюдь нет. Мне предоставлены самые широкие полномочия. Если понадобится прибегнуть к силе, я не стану колебаться.

– В этом я не сомневаюсь, – сказал Гумилев.

Некоторое время мужчины молчали, глядя друг другу в глаза. Поэт отвел взгляд первым.

– Я не могу дать вам то, что вы просите, – тихо сказал он.

– Почему?

– Я избавился от дневника. Сжег его.

Блюмкин слегка побледнел и медленно покачал головой:

– Вы этого не сделали.

– Сделал, – сказал Гумилев. – Этот дневник не давал мне покоя, выбивал почву у меня из-под ног. Как можно жить с мыслью, что мир совсем не то, чем кажется, и что доказательство этого – у тебя под рукой?

– Но ведь, узнав истину, нельзя добровольно вернуться ко лжи! – возразил Блюмкин, еще больше побледнев. – Так не поступают!

– Поступают, – спокойно сказал Николай Степанович. – Все и всегда. Душевное равновесие дороже истины.

Блюмкин натянуто усмехнулся.

– Я вижу, вы не дорожите своими близкими.

– Я понимаю, что подвожу их, но ничем не могу им помочь, – мрачно проговорил Гумилев. – Дневник уничтожен и не подлежит восстановлению. Он превратился в дым и вылетел в каминную трубу.

Из горла Блюмкина вырвался хриплый вздох.

– Допустим, – тихо сказал он. – Допустим, что это так. Но ведь вы помните, что там было написано! И вы можете восстановить его по памяти!

Николай Степанович пристально посмотрел чекисту в глаза и покачал головой:

– Нет. Это невозможно. Я делал свои записи под влиянием наркотических трав, в состоянии эйфории и экстаза. А после – почти не перечитывал. Но даже то, что я читал, я не помню. Строки были очень сумбурны. Ни ясных образов, ни четких сообщений. Хаос слов и видений.

Блюмкин мучительно поморщился.

– Послушайте, Гумилев, – с досадой проговорил он, – вы же умный человек. Поймите же вы наконец, что я…

В дверь тихонько стукнули. Не успел Блюмкин крикнуть «входите», как дверь открылась и в кабинет вошел невысокий мужчина с густой шевелюрой волос и такими же густыми усами. Вошел он неторопливо и спокойно, как человек, имеющий право входить куда угодно и когда угодно.

– Здравствуй, Яков! – негромко проговорил вошедший.

Блюмкин тут же вскочил со стула и приветливо воскликнул:

– Добрый день!

Вошедший глянул на Гумилева лукавыми темными глазами и быстро спросил:

– Это кто тут у тебя?

– Поэт Николай Гумилев, – отчеканил Блюмкин.

– Гумилев? – Мужчина наморщил низкий лоб и скользнул по лицу поэта любопытным взглядом. – Слышал-слышал. Яков, у меня тут дела. К тебе зайду через двадцать минут. Успеешь закончить?

– Думаю, да.

– Ну, хорошо.

Усатый повернулся и так же неторопливо вышел из кабинета. Блюмкин вздохнул и снова уселся на стул.

– Послушайте, Николай Степанович… – начал он, но осекся. – Что с вами, Николай Степанович?

Гумилев смотрел на закрывшуюся дверь испуганным взглядом. На лбу у него проступили бисеринки пота.

– Что с вами? – снова спросил Блюмкин. – Вам плохо?

Гумилев качнул головой и перевел взгляд на Блюмкина.

– Н-нет… – с трудом проговорил он. – Так, вспомнил кое-что… Что это был за человек?

– Это? Нарком рабоче-крестьянской инспекции товарищ Сталин. Между прочим, уже четыре месяца как генсек ЦК партии. А что? Вы разве с ним знакомы?

– Нет, – снова качнул головой Гумилев. – Просто у него такое лицо…

– Лицо как лицо, – пожал плечами Блюмкин. – Давайте вернемся к нашей беседе. У меня, как вы понимаете, мало времени. Итак, Николай Степанович, мне нужно, чтобы вы восстановили дневник.

– Я уже сказал вам, что это не…

– Хватит! – рявкнул Блюмкин и ударил кулаком по столу. Глаза чекиста пылали, на толстых бульдожьих щеках проступили алые пятна. – Вы восстановите дневник, Гумилев! Мы сделаем это вместе. И не пытайтесь меня обмануть! Иначе ваша мать будет арестована по обвинению в содействии мятежникам. А вашего маленького сынишку найдут в Петровском парке с перерезанным горлом.

Гумилев молчал. Он так оцепенел и побледнел, что стал похож на мраморную статую. Блюмкин едва заметно усмехнулся. «Вот так-то лучше, парень», – подумал он, а вслух сказал:

– Сейчас вы отправитесь в камеру и проведете там ночь. На рассвете вас вывезут в лес и расстреляют. Пули будут холостые. Все, что от вас требуется, – это упасть в ров и притвориться мертвым. Когда солдаты удалятся, я вытащу вас. Вы все поняли?

Гумилев молчал.

– Я спрашиваю: вы все поняли?

– Да, – тихо ответил Гумилев. – Я понял.

– Вот и хорошо. И держите язык за зубами. Помните о матери и сынишке.

Блюмкин встал из-за стола, подошел к двери и распахнул ее.

– Конвой! – крикнул он. – Уведите арестованного!

Первого сентября тысяча девятьсот двадцать первого года по Невскому проспекту шагал, сунув руки в карманы кургузой курточки, молодой парень. Из-под лихо заломленного на затылок картуза торчал рыжий вихор.

Остановившись возле щита объявлений, парень уставился на приклеенную к серым доскам газету «Петроградская правда». Первая полоса газеты была целиком посвящена недавнему громкому делу о тайной организации монархистов. Собственно о «деле» там почти ничего не было. А был список расстрелянных заговорщиков, состоявший из шестидесяти одного пункта.