Инна Бачинская - Мужчины любят грешниц

Я зазвал ее на кухню – бедная девочка не посмела отказаться – и напоил кофе. Пододвинул коробку конфет, предложил не стесняться. Она не посмела поднять на меня глаза, но конфеты ей, видимо, понравились, и о фигуре она беспокоилась меньше всего.

– Сколько вам лет, Анечка? – вдруг спросил я.

Она испуганно вздрогнула, перестала жевать, вспыхнула. Проглотила конфету и сказала неуверенно:

– Двадцать один.

– Прекрасный возраст! – фальшиво обрадовался я. Теперь нужно снисходительно похлопать ее по плечу и озабоченно посмотреть на часы – делу время, потехе час. Но я медлил, смотрел на нее со странным чувством, как человек, пытающийся вспомнить что-то – то ли чье-то полузабытое лицо, то ли оброненное когда-то слово, то ли жест, интонацию, взгляд. То ли себя в ее возрасте…

Она неловко поднялась, не допив кофе. Похоже, я испугал ее – удивительно несовременная девица.

– Мне пора… меня ждут!

– Кто? – не удержался я.

Ей не пришло в голову, что можно не ответить, а лишь загадочно пожать плечами (именно так бы и поступила актриса Ананко!) – какое, собственно, тебе дело?

– Миша. Он во дворе. – И на всякий случай напомнила: – Это мой жених.

– Жених? Зовите сюда жениха!

– Не нужно, – смутилась она. – Он не пойдет. Спасибо, но мне пора, честное слово! Мы идем в кино.

Я сунул ей коробку с оставшимися конфетами, она запротестовала было, но потом взяла, прижала к груди. С облегчением попрощалась и выскочила за дверь. Помчалась вниз, как и в тот раз, даже лифта ждать не стала. А я стоял, смотрел ей вслед, слушал торопливое, затихающее внизу цоканье молодых копытец и испытывал удивительное чувство… даже слова не подберешь сразу – умиления, что ли. Поймал себя на том, что рот мой растянут до ушей. Славная девочка…

Потом позвонила мама. Она – человек деликатный, никогда не бьет в лоб, а заходит издалека.

– Приятная женщина, – сказала она, словно продолжая прерванный разговор. – И мальчик славный. А эта воспитательница… ее зовут Анечка, она так плакала! Она боится, что Рената пожалуется ее начальнице, но я сказала, что все в порядке, никто никому ничего не скажет. А Павлик спросил, кто его сегодня заберет…

Кстати! А кто его сегодня заберет? У актрисы спектакль до одиннадцати, потом, как я понял, мы встречаемся…

– Я могу забрать, он славный мальчик, – сказала мама слегка вопросительно, не дождавшись ответа.

– Неудобно… как-то, – промямлил я. – Может, у нее есть кому забрать…

– А ты позвони и спроси, – предложила она.

– У меня нет ее телефона, – соврал я. – Ма, ну что ты в самом деле… Зачем он тебе?

И тут она всхлипнула и снова повторила, как у нее болит сердце за меня, за мою несчастную неприкаянную жизнь и одиночество. Я положил трубку на стол и стал мыть чашки, краем уха прислушиваясь к неясному бормотанию.

– …и я все время… об этом… Артюша… знаешь… если бы… папа… еще Казимир…

Я сложил чашки в сушилку. Поднес трубку к уху:

– Ма, извини, мне тут надо кое-что сделать… Я перезвоню! – И отключился.

Это называется удрать, крикнув от двери, что скоро вернусь.

В начале девятого позвонила Лена. Я чертыхнулся – что у них опять стряслось? Я что, «Скорая помощь»? Что я могу? Казимир больше не смотрит на меня как младший братишка на старшего – вырос, заматерел, начнешь воспитывать – уставится тяжело, насмешливо: не лезь, мол, в мою жизнь, я больше твоего понимаю, приведи в порядок свою, учитель!

– Артем! – произнесла Лена торжественно. – Нам нужно поговорить.

– Что случилось? – неприветливо спросил я.

– Я здесь, внизу, поднимаюсь уже. Это важно.

– Лена, я занят, у меня встреча…

– Артем, это очень важно. – Она меня не услышала.

Голос был серьезный, даже мрачный – похоже, решилась на что-то и попросится пожить у меня, пока не устроится. Мысль, что Лена решилась уйти от Казимира, была вполне нелепой – такие, как она, с тайным удовольствием тащат свой крест, упиваясь жалостью и сочувствием окружающих. Я почувствовал привычное раздражение, но выхода, увы, не было.

Она вошла, подставила мне щеку для поцелуя, мельком заглянула в зеркало и поправила волосы. Сказала снова:

– Нам нужно поговорить…

Я махнул рукой – не то в сторону кухни, не то гостиной, пропуская ее вперед и оставляя выбор за ней. Она направилась на кухню. Осмотрелась и спросила настороженно:

– У тебя кто-то был?

– Да. – Я не стал вдаваться в подробности.

– Понятно, – сказала она печально. Сейчас добавит: «Конечно, у тебя своя жизнь…» Понимай: «А у меня жизни нет…»

Но она промолчала. Сидела на табуретке, смотрела на меня своими чистейшей фарфоровой голубизны глазами, на выпуклом лобике ни морщинки, тонкого рисунка рот строго сжат. Один общий знакомый, художник, сказал однажды, что Лена – акварельная женщина: легкая, изящная, без полутонов – одна розово-голубая чистота красок. За двадцать с лишком лет она нисколько не переменилась – казалось, ее хранили в вате, в коробке, перевязанной золотой ленточкой, и вытаскивали лишь по праздникам.

Молчание повисло облаком. Ангел пролетел, говорила в таких случаях бабушка. Мое раздражение росло, но я уперто молчал.

– Я виновата перед тобой, Артем, – произнесла она наконец, сглотнув, словно сдерживала слезы.

Я дернул плечом.

– Нет-нет! – живо воскликнула она. – Не перебивай. Я несу это всю жизнь. Это – кара. Я очень виновата и не жалуюсь.

«Что за театр?» – подумал я и сказал:

– Лена, ни в чем ты не виновата, успокойся. Мы были молодыми, глупыми… все быльем поросло. Хочешь кофе?

– Ты меня ненавидишь! – В голосе слезы, нос порозовел – не покраснел, а порозовел, что даже красиво. Лена не просто акварельная женщина, она эстетически-акварельная женщина. Комильфо. Прекрасная хозяйка, вышколившая не одну прислугу – несмотря на хрупкость и акварельность: идеальный порядок в доме, белая льняная скатерть и такие же салфетки к обеду, дворцовая посуда, фамильное серебро и обязательно букет в богатой вазе посередине стола – увидела в каком-то гламурном журнале. Казимир злится – не видно сидящего напротив, – уносит вазу, грозится разбить. Ему сервировка по фигу, ему со своими мастеровыми приходилось перехватывать на скорую руку и на газете.

– Лена, – начал я твердо. – Давай не будем… начинать. У всех проблемы. Я знаю, Казимир бывает невыносим, но не забывай, как он вкалывает…

– А я, по-твоему, ничего не делаю! – перебила она звенящим скорой обидой голосом.

Я смотрел на нее и думал уже в который раз, что должен быть благодарен Казимиру. Братишка неосторожно подставился и… вот. Привык тянуть ручонки к игрушкам старшего брата – нервный, завистливый, ревнивый, чуть что, сразу в рев, и вслед немедленно реакция старших: «Артем, не обижай брата, отдай, ты же старше!» Причем удивительно – других соперников у него не было! Только старший брат. С детства он хотел первенства – и, как правило, добивался его. Сначала истериками, позже, в школе и потом в институте – лестью, обаянием, живостью, трепом, клоунадой. Его вечной страстью, хобби, навязчивой идеей было первенство – и тут он шел напролом.