Уилл Фергюсон - 419

Красоту свою она носила, точно карту, и, с канистрой на голове приблизившись к очередному скопищу домишек на перекрестке, туже замотала платок. Не очень туго, чтобы не вызывать подозрений, но довольно-таки, чтобы сразу, понадеялась она, их отбросить.

Приземистые дома, больше известки, чем кирпича, бестолковый рынок при автостоянке толпится у дороги, и она, лавируя в лабиринте торговых ларьков, временами встречалась глазами с торговцами из Сахеля. Те застывали, озадаченно смотрели ей вслед, пытались расшифровать мелькнувшие шрамы, прочесть их историю, найти ей место на карте. Но клан ее невелик, клан ее убывает, он мало кому известен, много кем не замечен, и раскрыть его секреты так никому и не удалось.

Многослойное ее одеяние, индиго с алым узором, широкие расшитые рукава таквы, даже платок, обмотавший голову, — свободный узел, складки — все это карта, что приводит к ее тайне. Умей кто прочесть эту карту, нарисовал бы точный ее маршрут, от некоего вади, некоего хребта, некоей деревни, даже, может, от самого дома. Вот чего она боялась — что ее узнают, обозначат.

Она помнила детские уроки на школьном дворе, в раскидистой тени дерева — учитель крутил выгоревший глобус, континенты сливались в один и распадались, когда мир замедлялся. Сейчас она словно шагала по этому глобусу, вертела его ногами.

Учитель был из Мали; остановил глобус на Африке, насмешливо ткнул пальцем в нору под выступом слева:

— А вот и Нигерия, у Африки под мышкой.

Дядька ее, услыхав, взбеленился, назавтра ворвался в школу, потребовал извинений, и учитель, сочась внезапным почтением, уступил, вежливо отвечал на французском, элегантном и пугливом. Ее дядька заплатил немалые деньги, чтобы ее с братьями-сестрами приняли в приличный лицей, и эта малийская голь перекатная их там оскорблять не будет.

— Африка — не рука, — объяснял дядька по пути назад. Говорил на хауса, деловом языке, не на лицейском французском. — Ни в какие ворота! Этот твой учитель лучше бы на карты свои смотрел повнимательнее. На Африку. Африка — не рука, Африка — ружье, а Нигерия — там, где спусковой крючок. — И затем, для пущей важности перейдя на дедовский диалект: — И вообще, мы не нигерийцы, мы другие.

Что такое Нигерия?

Перекрестье мирового прицела. На любую настенную карту глянь и увидишь: Северная Америка слева, Азия справа, сверху Европа. Нарисуй прямые через центр, сверху вниз и справа налево — что на пересечении? Нигерия.

Что такое Нигерия?

Небрежно наброшенная сеть, слово на карте, придуманное британцами, чтоб замазать зияние щелей на стыках. Ярмарочный фокус, многие стали одним, ловкость рук, затасканная магия стариков, у которых в руках исчезают монетки.

— Нигерии нет. — Вот какой урок хотел преподать ей дядька. — Есть фула и хауса, игбо и тив, эфик и бери-бери, гбари и йоруба. Какая Нигерия? Это просто бадья, в которой все они плещутся.

Но она-то понимала.

Понимала, что если место назвать, оно возникнет. Называешь — человека, ребенка — и тем самым их присваиваешь. Пока не назовешь, оно не вполне настоящее. Значит, чтобы оставаться невидимкой, надо быть безымянной. Если нет имени, тебе не найдут места на карте, не загонят, не заловят. Главное — идти дальше, двигаться, шагать на юг, прочь из Сахеля.

Дорогой мистер Кёртис!

У меня радостные новости! Перевод ушел! Деньги появятся на вашем счету завтра утром. Все необходимые атрибуты подготовлены.

Вероятно, я тороплюсь. Для начала позвольте представиться: меня зовут Лоренс Атуче, мой коллега Виктор Окечукву (который, как вы, наверное, знаете, болен) попросил меня проследить за переводом фондов мисс Сандры на ваш банковский счет на сохранение. Прилагаю ОФИЦИАЛЬНОЕ АВИЗО из Центрального банка:

Мистеру Генри Кёртису: Сообщаю вам, что я, глава отдела управления и юридических вопросов Центрального банка Нигерии, одобрил срочный перевод суммы $ 35 600 000 (ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ МИЛЛИОНОВ ШЕСТЬСОТ ТЫСЯЧ) на ваш банковский счет, согласно заявке Виктора Окечукву. По поступлении подтверждения и нотариальном удостоверении перевода указанные средства будут переведены в течение 24 (ДВАДЦАТИ ЧЕТЫРЕХ) часов.

С искренними пожеланиями,

Р. Бола Солудо, управляющий директор, ЦБН

Обветшалые деревеньки вдоль шоссе теперь попадались чаще — еще растрепаннее, еще гуще заполонены жизнью и торговлей. Солома и плавная глина сменились жестяными крышами и квадратными стенами.

Она искала рыночные колодцы, чтоб наполнить водой канистру, то и дело селянки гнали ее. Она научилась держаться поодаль, выжидать. В приливах и отливах толп случались просветы, и она шла за какой-нибудь старухой, быстро откручивала проржавевшую крышку, торопливо наполняла канистру и исчезала, пока никто не заметил. Несмотря на жажду, не пила, пока не отходила подальше от колодца, шагала как можно быстрее, и внезапная тяжесть воды утешала и болезненно давила. Лишь удалившись от толпы, она разрешала себе глотнуть из горла. От воды пыль во рту замешивалась в глинистую грязь, никуда не деться от привкуса бензина. И все равно сложнее всего было глотать, а не заглатывать. Не пить поспешно, чтобы не начались колики.

Если держаться большой дороги и городов покрупнее, не соваться в переулки и анклавы, где чужаков тотчас замечают, она, может, и останется невидимкой. Молодая женщина, девушка, босая, с помятой канистрой на голове: она почти не существовала, только сахельские торговцы озадаченно глядели ей вслед. Грабить ее толку мало — она давно избавилась от ценностей, от браслетов и серебряных монет, что когда-то роскошно звякали на одежде, от фамильных реликвий по материной линии — все отдано за еду. Ее семейная история рассеяна теперь по Сахелю — шелк цамия, завещанный тетками, блестящие серьги, блестящие бусы и прочие украшения, в конце концов даже сандалии — лишилась всего, осталось только несколько монет, мешочек орехов кола, немного вигны, последние ломтики сухого ямса да канистра.

Но были опасности и похлеще ограбления. Когда схлопывалось солнце и остывала земля, на стоянках и в деревнях на перекрестках просыпались аппетиты пострашнее. Водители грузовиков, блестя лбами, кучковались вокруг костров в нефтяных бочках, болтали на непонятных южных наречиях, пили контрабандный джин из стеклянных банок и на мир за пределами своего кружка взирали хищнически.

Тогда она вовсе уходила с дороги, в саванну, где, заламывая артритные ветви, высились слоноподобные баобабы. Кроны акаций укрывали ее зонтиками. Термитники, выше головы, под исполинским небесным куполом вырисовывались силуэтами земляных минаретов, и с приходом ночи подступал холод.

Гиены, что когда-то бродили по этим саваннам, исчезли, но их человечья родня по-прежнему охотилась, и даже будь у девушки спички, она, боясь привлечь внимание, не разводила бы костра. Разматывала длинные полосы замшево-мягкого, шелковистого сафьяна, который носила под одеждой, и методично обматывала себе ноги — как будто мумифицировалась. Расправляла широкие рукава таквы на груди, точно в похоронном объятии, манжеты закручивала едва ли не в узел. Запирала под одеждой телесное тепло, но за ночь оно просачивалось наружу, и она задремывала и просыпалась в дрожи полусна. Одна, но не вполне.