Карина Тихонова - Тень королевы, или Слеза богини

Толстая бронированная дверь плотно закрылась за ней.

— Покричим? — предложила я. — Может, нас услышат?

— Бесполезно, — коротко ответил Верховский. — Здесь полная звукоизоляция.

— Зачем тебе звукоизоляция? — спросила я любознательно.

— Почему мне?

— Это же твой дом!

Верховский минуту молча смотрел мне в глаза.

— Вот оно что-о, — протянул он наконец. — Вот что он тебе наплел…

Неловко завозился на полу, пытаясь сесть поудобней.

— Нет, Ира, — сказал он. — Это не мой дом. Это его дом. Весь поселок его.

Подумал и тихо резюмировал: — Это очень плохо. Это значит, что сюда никто не придет. Вот так.

Посмотрел на меня и тревожно позвал:

— Ира! Ира! Слышишь меня?

— Слышу, — ответила я.

Ощущения мои были странными, но в общем приятными. Временами я проваливалась в серое безлюдное пространство, и перед глазами развевалась какая-то рваная пелена. В этот момент меня переставал колотить озноб и не беспокоила онемевшая рука. Я бы с удовольствием осталась в том мире, но голос Верховского доставал меня оттуда и заставлял возвращаться назад, в реальность, где было столько проблем и неприятностей!

— Ира!

— Я слышу, — откликнулась я и открыла глаза.

— Помассируй свою руку.

— Зачем?

— Так надо. Ну, давай, давай, моя хорошая, разомни плечо. Вот так, вот умница…

Я покорно делала все, что требовал это странный человек. Хотя какая разница, отвалится моя рука до того, как я умру, или после того?

Странно, что меня все еще мучает любопытство. Странно, что меня вообще что-то мучает. Скорее бы все кончилось. Нет, об этом лучше не думать. Очень страшно.

— Расскажи мне все, — попросила я.

— Он убил Юрку, — с яростью ответил Верховский. И я поняла, что его это мучает больше всего. То, что убийство Казицкого останется безнаказанным. Вот глупый! Его самого тоже убьют, разве не ясно?

— За что?

— За камень.

Я прижалась виском к холодной стене.

— Ира, отодвинься. Не прислоняйся к холод…

— Мне так легче, — перебила я. — Расскажи мне все по порядку. Кто он? Ты давно его знаешь?

Верховский тяжело вздохнул.

— Он актер, Ира. Хороший актер. Я знаю его очень давно. Лет пятнадцать, не меньше.

— Откуда?

— Он учился у моей мамы. На ее курсе. Моя мать — актриса.

— Данилевич? — спросила я.

— Данилевич — это фамилия моего отчима. А маму ты наверняка знаешь под се девичьей фамилией.

И Верховский назвал мне актрису, которую когда-то знала вся страна. Великую актрису.

— Это твоя мама?! — поразилась я. И даже оторвала голову от стены, чтобы получше разглядеть собеседника: нет ли родственного сходства.

Сходства не было.

— Я тебе завидую! — сказала я искренне и снова прижалась виском к стене.

— Чему? — спросил Верховский безнадежно. — Ты думаешь, что это счастье — быть сыном актрисы? Господи, да если бы не Юркина семья, просто не знаю, во что бы я превратился!

Он тяжело вздохнул и продолжал.

— У Юрки была хорошая семья. Интеллигентная. И мне нравилось, что они… дружат, что ли… Не знаю, как сказать. Но почему-то мне было легче общаться с Юркиными родителями, чем со своими. Я, можно сказать, у Юрки жил.

— И твои родители тебе это разрешали?

— Да они просто ничего не замечали, — спокойно ответил Алик. — Актеры! Вся их жизнь — это драмы, трагедии, фарсы… А я не вписывался, скучный был. Как-то раз Юркина мама позвонила мне домой и предупредила, что я останусь у них ночевать. Я сам попросил ее позвонить, чтобы мама разрешила. Она у меня натура артистическая, иногда взбрыкивает… А мама удивилась и спросила: разве Алик у вас? Представляешь, она даже не заметила, что меня дома нет!

Алик рассмеялся, но как-то невесело.

— Потом Юркин отец отвел нас во дворец пионеров. Были раньше такие организации для детей. Юрка рисовал хорошо, вот отец и решил его пристроить в соответствующий кружок. А я следом увязался, хотя рисовал не очень здорово. Все считали нас братьями. Мы с ним были как сиамские близнецы, не разлей вода. Вместе в школу ходили, вместе возвращались. В кино бегали. Тогда показывали старые трофейные американские фильмы про индейцев, мы их обожали. Гарнизон осажден в своей крепости, запасы воды на исходе, и в самый последний момент на экране появляется титр: «Ура! Подоспела морская пехота Северо-американских Штатов»!

— Немые фильмы? — удивилась я.

— Представь себе! Ты, наверное, ни разу такой фильм не видела.

Я пожала плечами. Конечно, не видела! Кому нужна такая древность!

— Есть в них своя прелесть, — попенял мне Алик. — Впрочем, ты маленькая, тебе не понять… Вот так мы и жили. До семи лет.

Он замолчал.

— А потом? — спросила я. И тут же попросила:

— Ты говори, а то меня куда-то затягивает. Не хочу уходить, не дослушав. Мне интересно.

— Куда уходить? — спросил Верховский испуганно, и глаза у него стали круглыми. — Ирка, не смей! Слушай меня!

— Говори, говори, — пробормотала я.

— Ирка!

— Да слышу я, вот пристал! — разозлилась я.

— Хорошо, — немного остыл Алик. — Слушай. Хотя осталось рассказать немного. Мои родители в конце концов разошлись, разменяли квартиру и разъехались. Отец уехал в город-герой Ленинград, где его след благополучно потерялся, а мать снова вышла замуж. И родился Эдик.

— Ты, наверное, очень переживал? — спросила я и прижалась виском чуть ниже. Старое место сильно нагрелось.

— Переживал? — удивился Алик. — Да я на седьмом небе был! Отчим оказался классным мужиком. Он со мной столько возился, столько хорошего мне дал! Мы с ним подружились.

Он покачал головой и сказал себе под нос:

— Не могу понять, как у такого отличного мужика мог родиться такой генетический урод?

— «Все вырождается, друг мой, — процитировала я письмо итальянского ювелира. — Все переходит в свою противоположность. И даже самое доброе вино становится уксусом…»

Верховский быстро взглянул мне в глаза. Его губы тронула слабая улыбка.

— Ты все-таки раздобыла папку с документами?

— Раздобыла, — подтвердила я.

— Как?

— Неважно.

Он засмеялся и облокотился спиной о батарею.

— Оля! Вот ведьма! Перехитрила меня все-таки!

— Зачем тебе понадобились эти документы? — спросила я.

— Не мне, — поправил меня Алик. — Юрке. Мы с ним встретились на работе, после распределения. Он учился в Пединституте, а я в университете. Получил распределение в Институт истории языка и литературы. Юрка тоже. Так все и вышло.

Он помолчал.

— Юрка совершенно не изменился, даже внешне. Мальчишка мальчишкой. И такой же беззлобный был, как в детстве. А потом Любовь Тимофеевна сильно заболела. Это Юркина мать, — пояснил он.

— Понятно.

— Я нашел хорошего невропатолога.

Его лицо омрачилось.

— Майю Давыдовну, — выдохнул он с непередаваемым выражением ненависти, горечи и иронии.