Юлиан Семенов - Репоpтеp

Вали-заде сидел сгорбившись, опустив длинные руки между острыми коленками, - почему-то у большинства восточных людей очень тонкие ноги; Клавочка прислонилась к стене и, достав маленькое зеркальце, рассматривала свое лицо с некоторой долей умиления; я колдовал над чаем; Гринберг прилег на кожаный диванчик, а Саня Протасов, приходивший к нам на помощь, когда меняли капельницы, замер у окна, наблюдая, как размытый рассвет становился реальным утром, серые тона неба делались голубоватыми, и в них угадывалось бело-розовое. Утреннее солнце совершенно не похоже на вечернее: казалось бы, какая разница, утро или ночь, и там и тут центром является светило, но отчего восходы отмечены печатью молодости и надежды, а любой закат ассоциируется с усталостью! <����Утомленное солнце нежно с морем прощалось...> Казалось бы, вульгарщина, а может быть, именно в этой строчке никому не известного автора текстов для танго и было то открытие, к которому еще не подкрались ученые? Может быть, действительно солнце устает за день? Отдает слишком много энергии суматошной земле, погруженной в свои крошечные - не его масштаба - заботы? Доктор Холодов прав: почему не допустить гипотезу, что Земля - это гигантский спутник, магма - топливо, а все мы - обитатели межпланетного корабля? Если существует мир трех измерений, то отчего не допустить возможность существования царства пяти или шести неведомых измерений, жителям которого и само солнце-то кажется букашкой? Рассматривают Вселенную под микроскопом, как неведомо малую величину...

- Каждая операция такого рода, - сказала Клава, - оставляет на моем лице три новые морщинки. Я подсчитываю.

- У тебя характер веселый, - откликнулся Вали-заде. - Смеешься много, оттого и морщинки... Была бы помоложе на десять лет - женился б.

- С таким жуиром, как вы, я бы очень быстро исплакалась, - сказала Клава. - По-моему, Люда с седьмого этажа потеряла из-за вас сон.

- Она потеряла сон из-за <����Волги>, - усмехнулся Гринберг. - Вали, объясни, отчего у вас, мусульман, такая страсть именно к <����Волгам>?! Мы, евреи, тяготеем к маленьким машинам, предмет мечтаний - <����Жигули>...

- Вы пуганые, - ответил Вали-заде. - А мы на подъеме, у нас аятолла Хомейни, зеленое знамя Корана одолеет красное знамя дерзновенного большевизма...

Чай у меня получился отменный, как всегда. Конечно, я, как и каждый мужчина, подвержен хвастовству, но в данном случае я не грешу, истинная правда, когда выйду на пенсию и если к тому времени не задушат индивидуальный труд, открою домашнее кафе. Ириша станет делать вареники, полтавская хохлушка, чудо что за вареники, я, наверное, и верен ей потому, что она готовит так, как никто другой в мире... Мне вдруг стало стыдно этой мысли - пусть даже горделиво-шуточной, - но ведь мысль так же невозможно вычеркнуть из бытия, как и слово; пословица про то, что написанное пером нельзя вырубить топором, вполне распространяется и на мысль, пожалуй, еще в большей даже мере...

- Между прочим, - возразил я Гринбергу (хороший врач и парень приличный, но дикий зануда), - ты забыл ту притчу, которую я единожды рассказывал...

- Какую? - спросил он. - Я заношу все ваши притчи на скрижали.

- Про баню и раввина...

- Вы такую не рассказывали, - ответил он. - Про раввина я бы запомнил непременно. Я весь внимание, босс...

- Так вот, евреи решили в своей деревне построить баню...

- Когда это евреи жили в деревне? - Клавочка рассмеялась.

Вали-заде вздохнул:

- Последние десятилетия наша история стала умалчивать, что до революции евреи в России не имели права жить в городах и обитали в черте оседлости.

- Ой, правда?! - Клава искренне удивилась. - Вот бедненькие! Ну, так что про баню?

- А про баню вот что, - продолжал я. - Одни евреи отчего-то считали, что пол не надо стругать, а другие требовали класть тщательно обструганные доски. Раввин выслушал тех и других: <����Евреи, не надо ссориться: каждый из вас прав по-своему. Давайте доски обстругаем, но класть их будем необструганной стороной вверх...> Вы спросите, к чему это я? К тому, что прав я: езжу на <����Москвиче>...

- Ну и ну! - рассмеялся Гринберг. - Он ездит на <����Москвиче>! Он ездит на <����симке>! Ваш новый <����Москвич> целиком срисован с французской модели, стыд и срам!

Через два часа Штык разлепил бескровные губы и посмотрел на меня с трезвой, пугающей задумчивостью, - словно бы не был только что под наркозом.

- Где вы? - спросил я его тихонько, чтобы понять - понимает он происходящее или нет.

Штык ответил:

- В... аду...

А что, верно. Ну, может, все же чистилище? Ад у меня ассоциируется с другими учреждениями.

- А как вас зовут?

- Ш... Ш... Штык, - ответил он, пришлепывая пересохшими губами. Пусть сюда срочно п... придет Варравин... По... по... пока я не у... у... умер...

- Если ночью не умерли, сейчас будете жить...

Закрыв глаза, он прошептал:

- Нет... У м... меня мысли с... ска... скачут... Не дер... держатся... Очень б... быстрые...

- Кто такой Варравин?

- Р... репор... тер... Он нам нужен...

- Нам? - переспросил я.

- Вам тоже, - ответил Штык и закрыл глаза. - Только не об... манывайте меня, б... будет поздно...

Оперативник из МУРа, ожидавший конца операции, отошел перекусить; я спустился вниз, рассказал Вали-заде, Потапову, Клавочке и Гринбергу об этом странном разговоре, заметив:

- Работу мы сделали отменную, я боялся, что Штык станет недоумком... Помните, я показывал на кровоподтек? Я его больше всего боялся... Скажите на милость, получилось, а?!

Клава села к телефону, набрала <09> и попросила номера московских редакций. Ей ответили, что больше трех справок за один раз дать не могут. Почему? Отчего мы такие жестоко-неповоротливые? Кто дал право заставлять Клаву, измученную после операции, вертеть диск пять раз, постоянно натыкаясь на короткие гудки?

Я взял трубку из рук Клавы:

- Милая девушка, вас тревожат из института Склифосовского... Мы врачи, звоним по неотложному делу после тяжелой операции. Зачем вы так? А вот если бы вы к нам попали, а мы бы предложили вам рассказывать, что с вами случилось, трем разным врачам с перерывом в полчаса?

- А я на красный свет улицы не перехожу и попадать к вам не собираюсь, - отрезала девица и дала отбой.

Ну, гадина, а!

Вот тогда-то я и позвонил старому приятелю, полковнику Славе Костенко из угрозыска.

XXII Я, Иван Варравин

_____________________________________________________________________

Главный редактор вызвал меня вечером, когда я вернулся из архива, и молча протянул письмо с прикрепленной к нему форменной бумажкой, - явно из отдела писем, только не нашего, а сверху.

Письмо было отправлено по трем высшим адресатам; писала Глафира Анатольевна, мать Оли.

В общем-то я сразу понял, в чем дело, ознакомившись с первым абзацем. Я не ошибся: <����Издевательство над беременной женой>, <����вправе ли человек с таким моральным обликом работать в комсомольской прессе>, <����как соотнести святое слово <����перестройка>, а она ведь и морали касается, с тем, что любовники - Е. Нарышкина и мой зять, отец ребенка, которого носит под сердцем дочь, - на страницах газеты призывают к справедливости и честности, к духовности и моральной чистоте, а на самом деле глумятся над этими святыми для каждого советского человека понятиями>. Ну, и все в таком роде: как я унижал Ольгу рассказами о моих прошлых любовницах, не таясь, продолжал с ними встречаться, не ночевал дома, а потом и вовсе выгнал из квартиры несчастную женщину - такое действует убойно.