Юлиан Семенов - Еще не осень

- Господи, - сказала Катя, - какой вы умный, а?

- Это верно, - согласился Серебровский, - но меня это далеко не всегда радует.

- Ничего себе скромность...

- Правда, - серьезно сказал Серебровский, - мы отчего-то стыдливы до необыкновения... Самореклама, самореклама... Какая глупость... Если дурак будет рекламировать себя как Спинозу - все равно ведь не поверят.

- Можно уговорить...

- Ненадолго... Надо всегда называть собаку собакой. А мы смущаемся.

Катя вдруг рассмеялась. Она очень хорошо смеялась - раскованно, просто, для себя.

Серебровский хотел было спросить, отчего она сейчас смеется, и он посмотрел на нее, но вдруг странная робость родилась в нем, и он нахмурился, поняв, отчего она в нем родилась, эта цепенящая робость.

- Дядя Шура! - услыхал он голос и сразу вспомнил Настьюшку, дочку бакенщика Григория Васильевича, и увидел ее веснушки, словно бы размытые, а потому до боли нежные, а она их смущалась и всегда прикрывала лицо ладонью, и только когда он объяснял ей, как это красиво, убирала руку и недоверчиво, с таинственной улыбкой слушала его. Было это позапрошлым летом, когда он жил не в лесу, а в домике Григория Васильевича, и Настьюшка была ломким четырнадцатилетним подростком, длинноногим, быстрым, как олененок, и таким же недоверчиво-нежным.

- Дядя Шура! - кричала она и бежала через луг, и это ее движение по точной кривой, наискосок через синий, нет, не синий, а красно-зеленый луг было прекрасным и каким-то даже нереальным в одинокой, прошлого века, красоте своей. - Дядя Шура! Мне Ромка сказал, что вы теперь в лесу...

Она не договорила, только сейчас заметив Катю, и краска залила ее лицо, и веснушки сделались бронзовыми, яркими, и от этого глаза ее стали прозрачны и голубы.

- Здравствуйте, дядя Шура, - сказала она, - чего ж к нам не зайдете?

- Здравствуй, Настьюшка, - улыбнулся Серебровский и хотел было, обняв ее за шею, поцеловать в лоб, но она чуть отодвинулась от его руки, и он только тогда понял, что перед ним уже не подросток-олененок, а красивая девушка - высокая, рыжеволосая, с глазами, которые сейчас погасли, сделавшись спокойно-синими.

- А это кто? - спросила Настя, не поворачиваясь к Кате.

- Катя, - ответил Серебровский.

- Мы здесь рисуем, - пояснила Катя.

- Студенты, что ль?

- Студенты... Вы бы не согласились мне попозировать? - спросила Катя.

- Фотографировать, что ль, хотите?

- Рисовать...

- А чего рисовать? Фотоаппараты на это продаются... Дядя Шура, ну, я пойду... Коровы мои разбредутся... Может, навестите? Папаня рад будет, он вас вспоминает...

- Обязательно приду, Настьюшка. Я сначала в лесу отсыпался... Теперь отошел. И приду.

- Вы же хотели купить молока, - сказала Катя. - Настя, тут где можно молоко купить?

- Кому?

- Деду...

- Какому деду?

- Мне, - пояснил Серебровский и снова полез за сигаретами.

- Она что - внучка вам? - со странной надеждой спросила Настя.

Катя рассмеялась и ответила:

- Внучка... У меня дед молодой, хорохорится...

Лицо Насти враз ожесточилось, и она ответила, повернувшись к Серебровскому:

- Я вам сама принесу молока, Александр Яковлевич, мне Ромка объяснил, где вы живете.

- Спасибо.

- Дайте мне закурить, - сказала Катя, глядя вслед девушке, которая почти совсем скрылась в траве, только рыжая голова ее прорезала синь луга.

- Не дам, - ответил Серебровский. - Это дурной тон, когда девушки курят.

- Жалко импортных...

- До свидания, - сказал Серебровский и пошел к лесу, не оборачиваясь.

<����Старый идиот, - думал он, глубоко затягиваясь. - Правды, правды, ничего, кроме правды. Примочка лжи, как свинцовая вода от синяков. Мы все ждем этой примочки. Наверное, и семидесятилетние думают наедине с собой, что еще не все кончено, и что возможно чудо, и что можно еще все вернуть, если только бегать по утрам сорок минут и принимать ледяную ванну. Конечно, не все пропало, если любить дело, свое дело. А я люблю мое дело, и я не могу без него жить, и ничего не кончено. Зачем мне понадобилось идти за этим чертовым молоком?!>

Он шел размашисто, часто хмурился, много курил, и, когда пришел к себе, спина его взмокла от пота, и он сбросил рубашку, снял брюки и начал стягивать трусы, чтобы окунуться в море, но замер, потому что услыхал за спиной голос Кати:

- Мне обнаженная натура не нужна... Для этого есть Аполлоны...

Он обернулся, нахмурившись еще больше.

Катя жевала травинку. Она держала ее в пальцах, как сигарету.

- Это я курю, - пояснила она. - Даже затягиваясь. Видите? А с девочкой вы плохо говорили, дядя Шура. Девочка в вас влюблена... А никто так не влюбляется в четырнадцать лет, как девочки. Особенно в умного, седого дядю, который называет себя дедом. Кокетки вы все - ваше поколение, - пояснила она, - кокетки... Не дожили своего, бедненькие, не долюбили... Одевайтесь, а то вы как в бане...

Она легла в мох, утонув в нем, зажмурила глаза и тихо, словно засыпая, прочитала:

В траве, меж диких бальзаминов,

Ромашек и лесных купав,

Лежим мы, руки запрокинув

И к небу головы задрав...

Натягивая штанину, танцуя на одной ноге, Серебровский хмуро продолжил:

Трава на просеке сосновой

Непроходима и густа.

Мы переглянемся и снова

Меняем позы и места.

Танцуя на одной ноге, он споткнулся об корень, выругался, упал в золу костра, а когда поднялся и Катя посмотрела на него, она рассмеялась и сквозь смех, вытирая слезы, повторила:

- Вы на домового... на черта... похожи... домового...

2

Григорий Васильевич принес с чердака вяленых судаков, а жена его Елена Павловна достала из погреба малосольных огурчиков - маленьких, шершавых, один к одному.

- Колбасы порежь, - сказал Григорий Васильевич жене, откупоривая бутылку шампанского.

- Зачем колбаса? - спросила Катя. - Рыба такая вкусная.

- Так колбаса ведь из города, - удивленно ответил Григорий Васильевич. - Как же без колбаски? Без нее стол торжество теряет...

- Они ж городские, - сказала Настенька. - У них колбаса не в радость.

Девушка сидела поодаль, возле окна, и закатные лучи солнца, обтекая ее, делали контуры траурными, бело-черными, и лица ее не было видно, только изредка, когда она чуть наклонялась вперед, маслено, как вечерняя морская вода, высвечивались глаза.

- Угощай гостей, - сказала Елена Павловна, - заговоришь людей-то, министр... Ему бы все поговорить, - улыбнулась она Серебровскому, - к старчеству язык распустил, нет теперь на него страху... Настька, садись...

Настьюшка отрицательно покачала головой.

- Чего там, как мумия, выставилась? - спросил Григорий Васильевич, разливая шампанское по стаканам. - Со свиданьицем, Яковлевич.

- Будь, здоров, Григорий Васильевич.

Катя опустила в стакан ложку и стала размешивать шампанское, и оно сделалось пенным, шипучим.