Стивен Хантер - Точка зеро

Ник изложил детали соглашения. Боб будет носить самый настоящий значок ФБР и получит законное право представляться «следователем ФБР», хотя и не «агентом» или «специальным агентом». Гонорар за консультации будет существенным, хотя дело не в деньгах. При определенных условиях, имея письменное разрешение, Боб будет иметь право носить огнестрельное оружие и производить задержание подозреваемых. Федеральные и местные органы власти, а также военные будут относиться к нему с должным уважением. Отчитываться он будет лично перед Ником и Сьюзен. Ему выделят неограниченные средства на накладные расходы.

— Сердцем своим я с этим снайпером, — сказал Боб. — Вы должны уяснить, что я ввязываюсь в это дело, чтобы вытащить Рея из заварушки и расставить все по местам. Не хочу его убивать.

— Мы все понимаем. Это как раз то, что нам нужно. Мы согласны.

— В таком случае я первым делом отправлюсь в Кэмп-Леджен. Хочу поговорить с командиром Рея и его друзьями, чтобы прочувствовать этого человека.

— Мы позвоним кому следует, — сказал Ник. — Да, чуть было не забыл. Подними правую руку.

Подчинившись, Боб пробормотал нужные ответы. Старый, больной, бесконечно уставший, он вдруг понял, что ему снова придется добывать для короля золото, из чего следовало, что ему, вероятно, также потребуется и убивать для короля.

Американо-мексиканская граница,

в 27 милях к западу от Ногалеса,

штат Аризона,

03.56 следующего дня

Грузовик старый, ржавый, облупленный — «Форд Эконолайн» 92-го года с номерами Аризоны. От него несло запахом немытых человеческих тел, протухшей еды и мочи. Однако подвеска оставалась еще приличной, и двигатель работал. Внешне он ничем не отличался от сотен собратьев, и чувствовалось, что он совершил немало поездок на север и обратно.

Автомобиль медленно пробирался в темноте по грунтовым дорогам, объездным путям или просто напрямик через невысокий кустарник. Колеса поднимали клубы пыли. Путеводная луна отсутствовала. Местность вокруг простиралась суровая, неприветливая; растения ощетинились острыми колючками, которые запросто могли убить человека.

За рулем сидел Биляль, стараясь удержаться на вьючной тропе без света фар. Рядом устроился Родригес, мексиканец, за плечами которого накопилось множество переходов через границу в обоих направлениях. Он склонился над картой, сравнивая ее с тем, что имелось у него в памяти.

Позади, скрючившись в темноте грузового отсека, сидели два пожилых господина, которых звали доктор Фейсал и профессор Халид. Оба не имели привычки к спартанским условиям передвижения. Один читал лекции в университете, другой был известным инженером. До этой небольшой авантюры они ни разу не встречались, однако сейчас увидели друг в друге родственную душу.

Не умолкая ни на минуту, они возбужденно беседовали о политике, литературе, духовности, поэзии, науке, истории и юриспруденции, и казалось, что оба знают в этих науках все, что только можно. И, как это бывает, обнаружив подобную общность интересов, оба преисполнились желанием полностью уничтожить друг друга. Споры! Своей бесконечной агрессивностью они сводили с ума Биляля, человека более приземленного.

— Старые сороки, да замолчите же, наконец! — не выдержал он. — Нам нужно полностью сосредоточиться.

Как выяснилось, из нескольких языков, которыми владели находившиеся в машине, единственным общим для всех четырех стал английский.

— Ох уж эта молодежь, — печально заметил доктор Фейсал. — Теперь она такая грубая.

— Он самая настоящая свинья, — подхватил профессор Халид. — Биляль, ты свинья, ты не умеешь себя вести, у тебя нет уважения к старшим.

— Эти двое, — проворчал Биляль, — они знают всё о полной ерунде и ничего ни о чем стоящем.

— В определенном возрасте, — согласился Родригес, — все становятся такими же. Это должно быть где-то здесь.

— Ты же знаешь, что я терпеть не могу всякие «должно быть», — раздраженно буркнул Биляль, долговязый мужчина лет тридцати пяти, одетый в необычайно убогий твидовый пиджак поверх обтрепанного черного свитера, джинсов и стоптанных кроссовок.

Он состоял из сплошных сухожилий. Средиземноморский тип лица, какой обычно называют «смуглым» за темную кожу, черные глаза и черные волосы. В глазах выражение бесконечной меланхолии, хотя если кому-то удавалось заставить Биляля улыбнуться, вдруг становилось ясно, что он довольно привлекательный. Копна его неухоженных волос напоминала штормовое море, от которого веяло бунтарским духом. А быстрые юркие глазки ничего не упускали.

Он относился к тем неуютно напряженным людям, которые многих выводят из себя, словно его жизненные ритмы были чересчур быстрыми или же нервные окончания слишком стремительно передавали сигналы. Казалось, на сердце лежит груз множества непрощенных обид или же он готов за грош забить человека до смерти.

— Это же пустыня, — заметил Родригес. — Она постоянно меняется.

— Я кое-что смыслю в пустынях, — проворчал Биляль.

— В таком случае ты должен знать, что ветер дует так, как ему вздумается, заметает песком скалы, меняет форму кактусов, иногда, кажется, перемещает целые… вот он!

Луч фонарика, пробившись сквозь грязное ветровое стекло, осветил трещину в земле, перерастающую в полноценный овраг. В это время года воды не было, и даже высохшая грязь превратилась в растрескавшуюся керамику.

Овраг тянулся ярдов двести и, дойдя до возведенного вдоль границы забора, проходил под ним. Если немного потрудиться, дыру в ограждении можно расширить так, чтобы в нее протиснулся грузовик. Затем еще ярдов сто плохой, но проходимой колеи до длинной прямой дороги, ведущей к большому шоссе. Левый поворот на пересечении — и дальше прямой путь в брюхо Америки.

— Подожди, — сказал Биляль. — Эй вы, старые псы, прекратите болтовню! Здесь места сложные и опасные.

Увы, доктор Фейсал его не услышал. Он как раз высказывал крайне важное замечание насчет древнегреческого мифа о Прометее, который принес людям огонь, за что был наказан Зевсом. После долгих размышлений почтенный ученый пришел к выводу, что легенда стала плодом того, что еврей Юнг назвал «коллективным подсознанием». На самом деле Прометей принес вовсе не огонь — речь шла о предвестии пришествия Мухаммеда, а огонь олицетворял гибель западного мира.

Профессор Халид возразил, что это слишком вольная трактовка предмета.

— Согласен, — сказал он, — тематика многих греческих мифов позволяет предположить, что их создатели в своем видении идеала подсознательно чувствовали, что ему недостает чего-то существенного, чему еще только суждено произойти, заявить о себе и провозгласить истину. И все же едва ли можно с такой определенностью приписывать конкретным мифам какой-либо определенный смысл.