Стивен Хантер - Точка зеро

Гостиница «Четыре времени года»,

Номер люкс 500,

Северо-западная М-стрит,

Вашингтон, округ Колумбия,

23.00

У нее изящная шея, алебастровая кожа, ослепительно-белоснежные зубы. На ней драгоценности, подарить которые мог только король. Золотисто-каштановые волосы ниспадали каскадом водоворотов, ручьев и стремительных потоков, схваченные заколками и бриллиантовой диадемой. Глаза со страстной поволокой. Ты хочешь меня? Так возьми же! Сделай со мной что-нибудь плохое… Жаль, что она лишь на глянцевой обложке.

Зарси отложил журнал. Он сидел наедине со своими часами, одетый в шелковый халат. Он только что принял ванну и обработал порошком все интимные мужские места. В его жилах текла кровь Александра Македонского, это была основа. Но за многие поколения к ней примешались тысячи вливаний ДНК воинов-горцев; возможно, также и один-два гена от монголов, поскольку какой-нибудь тумен конницы Чингисхана наверняка прошел через долины, где жили его далекие предки, оставив воспоминания о грабежах, а также рослое сильное потомство. Ко всему этому добавилась кровь какого-нибудь случайного храброго иследователя-европейца и, наконец, кровь предприимчивых дельцов, обративших потребности Запада в опийном маке в миллиарды долларов. И апогея это достигло в нем, Ибрагиме Зарси: он величественный, выдающийся властитель, провидец, вождь.

— Мне нужны мои «Тамс», [58] «Тамс» — товарный знак лекарственного средства для нейтрализации кислотности производства компании «Глаксо-Смитклайн». — окликнул Зарси. — У меня желудок горит.

Вошедший неслышной тенью слуга положил перед ним на серебряном подносе две чудо-таблетки.

— А, — пробормотал Зарси, осторожно разжевывая их, чувствуя, как его мощные зубы размалывают их в медицинский мел.

Целительный бальзам усмирил бушующее пламя, разливаясь приятной прохладой, и Зарси облегченно вздохнул.

— Так лучше, мой господин?

— Лучше, — подтвердил он. — За одно только это Запад следовало бы пощадить. Хотя, уверен, подобно самолету, буровой вышке, ракете и дифференциальному счислению, этот нейтрализатор кислотности первоначально был изобретен в исламском мире.

Парень ничего не сказал; шутка прозвучала впустую. Слугам неведома ирония, им известно только послушание.

— Юноша, — спросил Зарси, — сколько тебе лет?

— Двадцать три, мой господин.

— Ты боишься смерти?

— Нет, мой господин.

— Откуда такая храбрость?

— Я знаю, что у Аллаха все расписано, и если он того пожелает, я с готовностью приму смерть ради него. Так написано.

— Но, предположим, у Аллаха расписано, что ты будешь трудиться бесправным слугой до тех пор, пока не потеряешь привлекательность и у тебя не сгниют все зубы. Тогда твой господин выставит тебя на улицу, поскольку ты будешь внушать ему отвращение. Ты станешь жалким кабульским нищим и умрешь от холода в грязи и дерьме убогого закоулка.

— Я… я не думал об этом, повелитель. Но если такова воля Аллаха, значит, именно такую жизнь я проживу.

— Вы, молодежь, полагаете, что в конце каждого пути ждет слава. Однако большинство путей заканчивается лишь нищетой и забвением.

— Как скажете, мой повелитель.

— То есть, если бы тебе предоставили возможность, ты бы избрал славу, так?

— Конечно, повелитель.

— А что, если в славе будет также и смерть?

— Смерть — это ничто, повелитель.

— Это ты ничто. Я не хочу тебя унизить — в конце концов, это Запад, здесь человек не унижает человека, — однако это правда, ведь так? Ты действительно ничто. Ты живешь для того, чтобы приносить мне таблетки, смывать за мной в туалете, подметать мои состриженные ногти, следить за тем, чтобы мое нижнее белье вовремя отдавали в прачечную. Не слишком завидная жизнь, так что расстаться с ней ради славы будет совсем легко, правда?

Красивое лицо юноши исказилось от боли. Ему хотелось ублажить господина, однако он не мог точно сказать, как этого добиться. И еще он боялся совершить ошибку. Юноша промолчал, но вид у него был такой, будто он согрешил.

— А теперь, напротив, возьмем меня, — продолжал Зарси. — Я благороден, одарен красотой, умом, богатством, храбростью, поклонением миллионов. Что мне выбрать — славу и преждевременную смерть или банальное, но уютное прозябание в моральной убогости? Мне терять гораздо больше, чем тебе.

— Уверен, вы выберете славу, повелитель. Вы герой, лев, истинно верующий. Вы сделаете правильный выбор.

Пожилой политик вздохнул.

«Правильный выбор». Молодые уста произнесли это так легко… В этом возрасте все известно и очевидно. Никаких сомнений нет. Однако для великого человека избыток ума и опыта превращал «правильный выбор» в запутанный лабиринт, пробраться через который можно с большим трудом. То есть «правильный выбор» не всегда очевиден.

— Вот, — сказал Зарси, — пойдем со мной.

Он подвел юношу к бюро, на котором плавно качалось из стороны в сторону около сотни часов.

— У тебя есть часы?

— Да, повелитель.

— Дай взглянуть.

Парень снял с руки довольно невыразительные простенькие «Сейко» с убогим кварцевым механизмом, который был изготовлен за гроши в Швейцарии на огромном унылом заводе, полном рабочих из Турции, переправлен в Японию, установлен в неуклюжий корпус из штампованного металла и низкосортной пластмассы, после чего к готовым часам прикрепила тонкий кожаный ремешок иммигрантка-кореянка, получающая двадцать четыре цента в час, из которых тринадцать она должна отсылать родителям в Корею.

— Ха! — презрительно промолвил великий человек. — Это подытоживает твое ничтожество.

Швырнув «Сейко» в мусорную корзину, он обернулся и выбрал двое часов.

Одними были массивные «Фортис» с кожаным ремешком, точный хронограф; судя по рекламе, любимые часы российских космонавтов. Они стоили две тысячи семьсот долларов, и ими можно забивать гвозди или закреплять бомбы на корпуса подводных лодок в Севастополе, и они все равно не ушли бы ни на секунду.

Вторыми часами были «Поль Гербер». Гербер собирал двенадцать часов в год собственными руками. В готовом виде они выглядели еще неказистее, чем «Сейко», но только они показывали фазы луны, дату, число, время в Буэнос-Айресе, Каире или Лондоне, время наступления следующего солнечного и лунного затмения, и все это с абсолютной точностью на ближайшие сто двадцать восемь лет — если только, разумеется, часы будут непрерывно идти все это время. Очередь желающих приобрести такие часы растянулась на пятнадцать лет, и стоили они за сто тысяч долларов.

Одни часы выглядели блистательными, сексуальными, быстрыми, холеными; другие — скромными, невероятно сложными, симфония колесиков, шестеренок, осей и камней. Они отображали пределы человеческой мысли применительно к механизму размером меньше одного квадратного дюйма, однако оставались непроницаемыми для тех, кто не мог оценить их утонченность. Их создатель, сам того не ведая, подчинил свой разум суровым требованиям шариата, и это позволило ему создать нечто абсолютное, непостижимое, окончательное, неприступное, неоспоримое.