Андрей Константинов - Гоблины. Сизифов труд

Спустя ровно сто семьдесят пять дней после первого своего прихода в храм (эту цифру она отчего-то высчитала и крепко-накрепко запомнила), Анечка, по служебным делам своим капитально опаздывая в суд, стояла на тротуаре Измайловского проспекта и безуспешно пыталась поймать попутку. Навороченные иномарки со свистом пролетали мимо, а их владельцы не удостаивали даже мимолетным взглядом худенькую русоволосую девушку. Наконец, какая-то ржавая «шестерка» сжалилась над ней и со скрежетом притормозила. Молодой симпатичный водитель распахнул дверцу и молча кивнул на переднее сиденье, сплошь покрытое кошачьей шерстью.

— Куда едем, барышня?

— Мне в суд, на Фонтанку, минут за двадцать успеем? — с мольбой в голосе спросила Анечка.

— Сделаем, — обнадежил водитель. — Садитесь.

Девушка секунду помедлила, потому как подсаживаться в машины к незнакомым молодым людям было не в ее правилах. Однако, заприметив на заднем сиденье машины скрипичный футляр, она и удивилась, и почему-то успокоилась одновременно. После чего смело забралась в салон. (А вы сами когда в последний раз общались с молодым человеком, перевозящим в машине скрипку? Сотрудник «наружки», использующий скрипичный футляр в качестве средства индивидуальной маскировки, естественно, не в счет!)

— Вы как к музыке относитесь?

— Смотря к какой, — пожала плечами Анечка. — В целом положительно.

— Отлично, — кивнул парень, доставая из бардачка аудиодиск. — Тогда поедем не только с ветерком, но и с Бартоком.

В следующую секунду в салоне грянули первые фортепианные раскаты, а водитель «шестерки», нарушая все мыслимые правила дорожного движения, лихо развернулся и полетел к набережной.

Это только теперь, по прошествии многомесячных курсов музыкального ликбеза, Анечка запросто могла перечислить все ключевые произведения из творческого наследия Белы Бартока. А тогда неведомое ей «Варварское аллегро» образца 1911 года поразило ее настолько, что всю недолгую дорогу до суда она потрясенно и отрешенно так и просидела с широко раскрытым ртом. ТАКОЙ! — специфической и вместе с тем потрясающей воображение — музыки ей до сих пор слышать не доводилось.

— Эй, барышня? О чем задумались? — вывел Анечку из состояния ступора веселый и приветливый голос водителя. — Или, может, раздумали судиться-разводиться?

— Ой! — очнулась та и резко покраснела, увидев, что машина, оказывается, уже стоит у подъезда суда. — Спасибо вам большое, вы меня так выручили! Сколько я должна? — Она начала торопливо рыться в кошельке и зачем-то взялась оправдываться: — А в суд я не разводиться приехала. Я сюда по работе. И вообще… я не замужем.

— Да вы не суетитесь так, — улыбнулся парень. — Денег не надо. Вы мне лучше телефончик оставьте.

— В каком смысле?

— В прямом. Мобильный. Или рабочий, если мобильный опасаетесь.

— Нет. Не опасаюсь, — растерянно улыбнулась в ответ Анечка и, еще гуще покраснев, сбивчиво продиктовала номер. Постороннему человеку. Впервые в жизни.

Да что там номер! Уже на следующий день от этого самого постороннего она приняла предложение встретиться и прогуляться. Затем поужинать. Затем сходить на концерт…

Веня буквально очаровал Анечку. В отличие от периодически подкатывающихся на службе штабных кобельков, был он к ней всегда внимателен, искренне интересовался ее успехами, а самое главное — никогда не произносил пошлых, лживых комплиментов. К тому же Веня был талантливым музыкантом, и такое знакомство льстило Анечке в целом и порядком угасшему былому честолюбию ее — в частности. Нет, конечно, она подозревала, что у Веника (так шутливо звали его друзья, с которыми она вскоре познакомилась) была весьма бурная личная жизнь. Несколько раз она случайно оказывалась свидетельницей его телефонных разговоров, носивших, мягко говоря, совсем не деловой характер. Но в общем-то Анечка ни на что глЫбокое с его стороны особо и не рассчитывала, хотя в глубине души все-таки надеялась: а вдруг?… И вот четыре месяца спустя (а если быть точной — ровно сто двадцать девять дней) это самое «вдруг» действительно случилось. Желание предполагает возможность.

Через два месяца они сыграли свадьбу. А еще через три — купленный в аптеке экспресс-тест на беременность выдал на гора две заветные, столь желаемые Анечкой полоски. Третьим, после законного супруга и мамы, человеком, узнавшим о наметившемся «интересном положении», стала начальница секретариата штаба Римма Львовна. (А как вы хотели? На то он и штаб, чтобы дурные вести узнавать первым!) А узнав — предприняла все необходимые меры. А именно, проведав о создании в структуре ГУВД нового подразделения, проявив недюжинную расторопность, добилась перевода Анечки под крыло полковника Жмыха. Естественно, умолчав при этом о грядущей временной нетрудоспособности «очень перспективной сотрудницы». Впрочем, Римму Львовну тоже можно понять: слишком уж «свято» было занимаемое Анечкой место при канцелярии, чтобы держать его незанятым столь долгое количество декретного времени.

Так Анечка влилась в ряды «гоблинов». Странное дело, но на новом месте службы ей понравилось гораздо больше: и люди оказались посимпатичнее, и работа куда как интереснее. Так что вплоть до первых родовых схваток она с немалым энтузиазмом работала «на подхвате», одинаково ответственно выполняя поручения, как связанные с рутиной, так и с разумной долей экстрима. А уж за бесконечные попытки переведения в практическую плоскость некогда полученных ею в университете теоретических знаний среди «гоблинов» и вовсе сложились легенды. Поскольку в теологических спорах, посвященных методикам проведения оперативно-розыскных мероприятий, краснодипломница Анечка порой позволяла себе назидательно-менторские интонации в адрес не только априори снисходительного к беременной сотруднице Мешка, но и самого Павла Андреевич Жмыха. Который, при всей своей отеческой любви к Анечке, до сих пор корил и проклинал себя за то, что столь опрометчиво и непродуманно позволил Римме Львовне себя одурачить. Приняв и в без того невеликий штат девицу. Да еще и, как выяснилось, ограниченно годную…

…Народ в кабаке лихо отплясывал под свежеиспеченный евровидениевский хит белорусского норвежца (или норвежского белоруса?), а любитель исключительно обжимательных «медляков» Тарас Шевченко, медленно прохаживаясь, пытливым оценивающим взглядом осматривал внушительную кучу принесенных гостями даров и подарков. На фоне традиционно-предсказуемых игрушек, безделушек и упаковок с памперсами сиротливым эстетическим особняком отстояла картина маслом, являющая собой портрет Анечки в профиль.

Оценив полотно, в первую очередь на предмет схожести с оригиналом, Тарас поискал глазами в зале Афанасьева и поманил призывно: