Лидия Ульянова - Размах крыльев ангела

Лампочка в арке раньше всегда отсутствовала по каким-то принципиальным соображениям, а на самой середине пути, возле выступающей словно грибная шляпка крышки люка, традиционно утюжила носки ног выбоина в асфальте. Надписи – ни одной из них не осталось и в помине, и стены были нынче выкрашены в цвет подвявшего салата, – лампочка – почетно угнездилась на положенном ей по штату месте, – крышка люка – словно вросла внутрь, сровнялась заподлицо с землей, – хорошо знакомая выбоина, при мысли о которой привычно заныли пальцы ног, напрягся в предчувствии падения вестибулярный аппарат, – может быть, она взяла отпуск и улетела отдыхать в Турцию? И только старая липа, ныне заботливо окруженная кованым заборчиком, шевелила листвой как и прежде. Где-то на ее коре было вырезано ножом «М+М=Д», но она не решилась пойти посмотреть, больше она не чувствовала себя в этом дворе как дома.

В подъезде, в бывшей выгородке для детских колясок, пристроилась будка консьержки, в ней хозяйничал нездорово рыхлый, пожилой мужчина, пил чай с бутербродом. Он выжидательно смотрел, тщательно пережевывая свой сыр с булкой, ничего не дождался и бесстрастно спросил первым:

– В какую?

– В девятую, – ответила она и испугалась: вдруг и номер квартиры за эти годы тоже сменился?

– Проходите, предупреждали, – удовлетворенно ответил консьерж, возвращаясь к бутерброду.

Вопреки опасениям два ключа из связки легко подошли к замкам новой, обшитой деревом металлической двери. Но квартира эта больше не походила на ту, прежнюю квартиру, знакомую до самых мелочей с раннего детства. Новыми были мебель, обои на стенах, паркет на полу, новой была восстановленная лепнина под потолком, даже окна были новыми, металлопластиковыми, а не теми, деревянными, с широкими промежутками между стекол, куда на зиму кидали засохшие кисточки рябины и ставили рюмку с крупной солью, и где в уголке прямо на стекле было накарябано стеклорезом, позаимствованным у соседа безо всякого спроса, привычное «М+М=Д».

Она устало опустилась на край незнакомой, широченной и мягкой кровати и горько заплакала.

Она плакала, лежа на самом краю, и ей не нужно было до времени знать, что новая жизнь, к которой она стремилась последние пять трудных и удивительных лет, о которой мечтала, несет ей с собой еще большие трудности и разочарования, напрямую связанные со всем тем, от чего она так старательно бежала.

Маша осталась совершенно одна на втором курсе института. И до этого-то времени не была окружена родней, жила вдвоем с бабушкой. Родители Машины погибли в горах, когда ей было всего тринадцать, и Маше незачем было знать, что не было в их смерти ничего героического: выпили, не хватило, поехали в ночь в ближайший поселок за водкой, но не добрались, «уазик» повело на глинистой дороге, сбросило с обрыва. Братьев и сестер у нее не было, – родители и так каждый сезон проводили в поле, повесив единственного ребенка на шею бабушки, маминой мамы.

А тут в одночасье не стало и бабушки.

Маша растерялась. Домашняя, нетусовочная девочка, она совершенно не умела жить жизнью вне своей маленькой семьи, не умела веселиться ночи напролет, подкрепляясь пивом, чипсами и энергетическими коктейлями, не умела и не любила собирать компании у себя дома. Она была некрасивой, но очаровательной своей мальчишеской угловатостью, неженской худобой, граничащей с изможденностью, непропорциональностью лица, где глаза и губы занимали почти все свободное пространство.

Досадно хорошая девчонка, с хатой, одна без родичей, а к себе не пускает. То есть нет, пускает, радушно приглашает на чай с домашним печеньем. Вы представляете себе – чай с печеньем! С до-ма-шним!! А в одиннадцать начинает конкретно так намекать, что скоро закроется метро. Ненормальная! Институт благородных девиц, блин! Немудрено, что ни парня, ни подруг.

Но одна Маша была недолго.

Стояла себе возле института на остановке, мокла под дождем в ожидании автобуса и повторяла про себя тему «Сердечные гликозиды». Может, и до сих пор бы повторяла, если бы сухонькая старушка с надломанным старым клетчатым зонтом не толкнула ее легонько под локоть, сказав с укоризной:

– Девушка, что же вы? Ведь вам же сигналят.

Прямо на остановке стояла новенькая иномарка цвета бутылочного стекла. Сигналивший оттуда незнакомый парень перегнулся на сиденье, открыл пассажирскую дверь и оттуда, снизу, вопросительно и терпеливо смотрел на Машу. Маше почему-то стало неудобно перед промокшими в своем ожидании пассажирами, и она юркнула в салон.

И началось!

Вернее, закончилось. Закончилось ее одиночество, ее беспросветная несовременность вкупе с домашним печеньем, чтением вслух русских классиков, привычным посещением Эрмитажа и Русского по выходным, закончилось многолетнее неприятие шума и гвалта дискотек, тихая любовь к телевизору. И тяга к знаниям прошла в один миг.

Машка любила и была любима. Нет, ее, конечно, любили и раньше. Но родительская любовь успела подзабыться. Мишкина любовь была дружбой с большой Д (М+М=Д), она затерялась где-то еще раньше, чем ушла любовь папы с мамой. Бабушка любила ее и вечно воспитывала. А тут ее любили и развращали. Портили. Баловали. Машка быстро научилась «правильно» заходить в бутики – так, чтобы наперебой бросались продавщицы, «правильно» голосовать – так, чтобы останавливалась первая же машина и ничего не требовалось за извоз сверх положенного, «правильно» покупать на рынке, «правильно» клубиться в клубах. Машка получала цветы охапками, драгоценности каждый месяц, на годовщину знакомства, шмотки просто так, потому что проходили мимо магазина и зашли. Ее любимый занимался бизнесом, продавал какие-то экзотические вещи: то ли бивни мамонта, то ли корень женьшеня, то ли осколки тунгусского метеорита – Маша не вникала. Но большую часть времени любимый верным пажом проводил подле своей королевы. Второй курс Маша кое-как успела закончить, но на третьем учеба была заброшена окончательно – что толку мучиться, чтобы потом зарабатывать тромбофлебит, стоя весь день за прилавком в аптеке, – а взять в руки розги без бабушки было некому.

Была, правда, бабушкина сестра. Но с бабушкой сестра поругалась много лет назад, еще живы были Машины родители. Поругались сестры из-за очень важного вопроса, касающегося какой-то шубки из искусственного меха. Как обычно бывает: чем мельче повод, тем глубже и принципиальнее разлад. Бабушки окончательно расплевались и с тех пор не общались даже в праздники. Даже в горе.

Надо, правда, отдать бабушкиной сестре должное: после бабушкиной смерти она тут же объявилась, предлагала Маше денег, звала жить к себе, но Маша посчитала, что это будет предательством, и тактично твердо от всего отказалась.

Читать дальше