Сэйси Ёкомидзо - Белое и черное

— В тот вечер — это когда?

— В тот самый вечер, когда ее убили. Мы стали близки с ней, а через какие-то полчаса ее убили.

Сабухиро разрыдался.

— Сабу-тян! — Эномото попробовал остановить его суровым взглядом, но не выдержал и просто сел на пенек напротив. — Расскажи поподробнее. Значит, ты встречался с Тамаки в четверг вечером?

— Ага, — Сабухиро мотнул головой, словно его встряхнули. Одной рукой он продолжал тереть глаза.

— И где же?

— Я пришел к ней домой… До чего стыдно, что я реву! Эно, выслушай меня, я расскажу тебе про тот вечер.

Сабухиро, наконец, вытер слезы, высморкался и, глядя куда-то в сторону, запинаясь, начал:

— В тот день мои съемки закончились в пять часов. Режиссер хвалил меня, я был страшно доволен и, приехав в Хинодэ, отправился прямо к Тамаки. Было уже часов семь. Она была одна, валялась на постели какая-то унылая. Меня прямо распирало от радости, я уселся рядом, начал болтать без умолку, а она становилась все грустнее и грустнее. Я спросил ее, в чем дело, а она ответила, что хочет умереть.

— Хочет умереть? Тамаки?

— Да. Но это так, ерунда. Сказала, что между родителями последнее время все уж слишком заладилась. После того письма у них прямо как в поговорке — от дождя земля тверже. Оба друг перед другом так и стараются, так и стараются. Видеть, говорит, не могу. То есть слышать. Понимаешь, у нее отец с матерью уж чересчур этим делом бесцеремонно занимаются. Поэтому девчонке в таком возрасте тяжело с ними. Вот она и говорила, что умереть хочет. Тут мне ее так жалко стало, так жалко — и я сделал ей предложение.

— И что?

— Тамаки тут же развеселилась. Позвала меня вместе принять ванну.

Я забеспокоился, вдруг мать вернется, а она сказала: да нет, мама сегодня в кинотеатре отцу помогает, а потом они всегда вместе после работы куда-нибудь заходят, так что до девяти-то уж точно нам никто не помешает. И мы пошли. А ванна-то маленькая — ну, мы с ней оба разгорелись и соединились.

— В ванне?

В вопросе Эномото не было ни насмешки, ни скабрезного любопытства. Сабухиро встречался с Тамаки прямо накануне ее смерти, и судя по суровому выражению лица Эномото, тот пытался нащупать в разговоре с приятелем хоть какой-то намек на возможную причину убийства.

— А что делать! Мы же там с ней и были.

— Что потом?

— Что-что! Пошли и как были голые, так в постель и нырнули. Я размечтался, планы на будущее начал строить. Расхвастался — я, говорю, конечно не Эно, главных героев играть не буду, но и на своих ролях успеха добьюсь. И Тамаки тоже подтвердила, что меня ждет успех. Я… У меня… — тут Сабухиро немного замялся. — У меня это в первый раз было, понимаешь? И у Тамаки тоже. А потом мы опять… Эно, а у тебя уже было с девчонкой?

Вопрос прозвучал внезапно, но Эномото ничуть не смутился и все тем же суровым тоном ответил:

— Это не важно. Говори, что было дальше.

— Да не скрывай ты. Было у тебя с Киёми?

— Нет. Мне вообще такие девицы не особо нравятся. Чокнутая она малость.

Сабухиро фыркнул и пристально посмотрел на приятеля:

— Вот оно как! А ей тебя терять не хотелось!

— Оставь это, рассказывай дальше.

— Ну, в общем все было просто замечательно — из койки в ванну, из ванны в койку… А потом спохватились — уже девять скоро. Мы еще разочек с ней в ванну — и я ушел.

Сабухиро опять чуть не ревел.

— Слушай, Сабу-тян, — Эномото строго смотрел ему в глаза. — Я не из дурацкого любопытства тебя о таких вещах спрашиваю. Когда вы с ней разговаривали, не проскакивало ли что-нибудь, связанное с теми убийствами?

— Ах да! — припомнил Сабухиро. — Тамаки забавный вопросик мне задала. Спросила, не знаю ли я, что может значить «белое-черное». Сказала, что ее об этом Киндаити Коскэ спрашивал, и что это страшно важно для расследования. Ну я и начал перечислять то, что знаю. И тут она вдруг как расхохочется!

— Что ты ей назвал тогда?

— Ну что-что, знаешь ведь: если женщина с женщиной — белое, мужчина с мужчиной — черное!

Взгляд Эномото внезапно стал устрашающе грозен.

Только половина пятого, но окрестности уже погрузились в сумеречный мрак. Седьмое ноября. Конечно, в такое время года уже на глаз заметно, что дни стали короче, но сегодня не только этим объясняется ранняя темень. Над Хинодэ словно во время июньских сливовых дождей низко нависло серое небо и беспрестанно моросит мелкий-мелкий дождь — такой мелкий, что его и не видно. Вот только дождь этот совсем не июньский. Холодный.

В красном виниловом плащике, натянув на голову капюшон, Юкико, избегая чужих глаз, вышла из квартиры Кэнсаку. Тамико дома не было, она ушла за покупками. Девочка вышла на улицу. Весь квартал затянуло серой пеленой, даже другого конца не видно. Наименее терпеливые уже зажгли дома свет. Народ с работы еще не пошел, вокруг никого.

Вжав голову в плечи, Юкико направилась к корпусу 18.

Последнее время девочка не могла избавиться от странного ощущения. Нет, скажем точнее, — ей было неспокойно. Она понимала, что Тамико и Кэнсаку заботятся о ней, но не слишком ли они ограничивают ее свободу? Одна на улицу не выходи, незнакомых в квартиру не впускай… Что это все значит, в конце концов?

Был и еще один совершенно неожиданный для нее момент событий.

В четверг вечером Юкико видела в телефонной будке Тамаки. Кроме этого она не видела больше ничего. Ничто больше не осталось у нее в памяти. И все-таки Киндаити Коскэ считал, что Юкико что-то известно и поэтому ее надо оберегать от опасности как лицо, которое знает лишнее.

По традиционному счету возраста Юкико было четырнадцать, но нелегкая жизнь сделала ее старше. Головка у нее тоже была сообразительная. Она прекрасно понимала — если допускать, что она что-то видела в тот вечер, значит, ей должна грозить опасность. У себя в деревне она даже видела такой заграничный фильм — «Убей свидетеля».

(«Но я же ничего не видела. Значит, ничего мне и не угрожает!»)

Остановившись перед квартирой 1801, Юкико вставила в скважину ключ, и тут же за дверью раздалось суматошное хлопанье крыльев и отчаянное карканье.

— Подожди, Джо! До чего ты неугомонный!

Она распахнула дверь. В прихожей стояла кромешная тьма. Юкико прошла в кухню и повернула выключатель.

— Прости, Джо. Заперли тебя одного в темноте, тут кто угодно рассердится.

Юкико прекрасно понимала, почему Джо не в духе. Она подняла боковую дверцу ящика, чтобы протянуть птице ее любимую сушеную рыбку, и вдруг почувствовала, что за спиной у нее кто-то стоит.

Обернулась — и увидела Киёми. Та улыбалась:

— Пришла Джо покормить? Вот заботливая!

Юкико оторопела. Пальцы ее продолжали сжимать птичий корм, взгляд уперся в лицо Киёми. Лицо это улыбалось, но инстинкт самосохранения подсказывал девочке, что улыбка ненастоящая. Что-то опасное крылось за ней.