Барбара Вайн - Роковая перестановка

Должно быть, думал тогда Руфус, для него было странно знать, что все эти вещи принадлежат ему, и при этом не понимать, что это за вещи и каково их место. Этими вещами владели предыдущие поколения, те самые старики, которых Эдам, пока Руфус не высмеял его, по небрежности называл взрослыми. Простыни, одеяла, ножи, вилки, кастрюли, сковородки и другие сложные приспособления, необходимые для жизни, — все это, если бы кто-нибудь задался такой целью, пришлось бы собирать долгое время. За Эдама это собрали другие, и теперь он имел все. Они нашли простыни в большом стенном шкафу, льняные, с вышитой монограммой ЛВС. Те были чуть влажными, поэтому Мери развесила их на террасе, чтобы высушить. Там же, на террасе, они поели и выпили одну из купленных бутылок вина.

Молодые люди привезли с собой в Уайвис-холл дикое количество выпивки, причем не только вина. Но в тот первый день смогли осилить только две бутылки розового анжуйского. Потом они ходили по дому, прикидывая, что можно продать, и просто оценивая наследство, полученное Эдамом. Руфуса потрясло количество барахла в доме, всяких пустяков и безделушек и прочего хлама, вроде ваз, канделябров, пепельниц, стекла и бронзы, собранных Хилбертом Верн-Смитом и его женой за долгие годы. Мери же всем этим восторгалась и говорила, что они поступают неправильно, что это осквернение. Но Эдам вполне обоснованно возражал, что теперь все это — его, разве она не понимает? И он может поступить со всем этим так же, как со шлепанцами и сдачей с пяти фунтов, оставшейся у него в кармане после покупки розового. На это Мери сказала, что у нее такое чувство, будто Хилберт здесь и смотрит, как они роются в сундуках, ящиках и шкафах; она ощущает его присутствие у себя за спиной, как будто он заглядывает через плечо.

Стемнело, наступила ночь. В Уайвис-холле, в лесах, у реки, вдоль дороги на милю и в ближайших окрестностях воцарилась тишина. Небо было чистым, темно-синим, как драгоценный камень, в глади озера отражались звезды. В дом налетела мошкара, потому что они оставили двери и окна открытыми, когда включили свет. Мери завизжала, когда мимо нее пронеслась летучая мышь. Мыши, сказала она, запутываются в волосах; так случилось с одной ее родственницей, и мышь укусила ее в голову. Визг Мери прозвучал оглушительно громко в ночной тишине. Он разнесся по поместью и вернулся обратно, эхом отдавшись от лесов, стен и воды. Руфус, истинный горожанин, редко бывавший в деревне, приготовился к тому, что к ним сбегутся встревоженные соседи или пронзительно и жалобно зазвонит отключенный телефон. Естественно, ничего не случилось. Можно было орать во всю глотку, летучие мыши могли искусать Мери до смерти — никто не пришел бы.

В том-то и была проблема, это-то и дало толчок событиям. Если бы Уайвис-холл не был так изолирован, так безмолвен…

Со времен «Юхалазавра» Руфус прошел долгий путь, и машина, на которой он дважды в неделю по утрам ездил в больницу, была «Мерседесом», причем довольно новым, купленным год назад. В сервисе, где он заправлялся, ему предложили бокал хереса, потому что он покупал более тридцати литров. Он отказался. У него на заднем сиденье уже позвякивало два таких же. Однако сам вид бокала снова вернул его в прошлое — то самое прошлое, от которого, как ему казалось, он освободился, но которое врывалось в настоящее отдельными фрагментами и длинными сценами, вызванное самыми разными ассоциациями. Он же сидел в запертом кабинете и разговаривал, врач и пациент в одном лице, говорил и говорил. Возвращался к своей эмоциональной травме и вновь переживал ее. Хотя можно было не заморачиваться, потому что все это здесь, и будет здесь всегда, если только однажды не придумают, как скальпелем вырезать память из мозга.

Два бокала для хереса звякнули на заднем сиденье, когда Руфус слишком резко вошел в левый поворот. Дюжину «уотерфордских» бокалов для хереса старика Хилберта — вот что они решили продать в ту ночь (или на следующее утро), прежде чем разойтись спать. Эдам сказал, что никто из них не пьет херес и что он не знает никого младше пятидесяти, кто пьет. Они закончили обход дома в столовой, у горки, полной стекла. В шкафу они нашли полбутылки виски и остатки коньяка в бутылке «Курвуазье». Все испытывали небывалый восторг и веселье, сидя за большим овальным столом красного дерева и потягивая виски в два часа ночи. Светила луна, заливая озеро зеленоватым радужным светом, таким ярким, что даже исчезли звезды. Из-за мошкары им пришлось закрыть окно. Ребята выключили свет, погасили фальшивые свечи в бронзовой люстре, и зеленоватое сияние луны накрыло их невесомым покрывалом. Эдам выставил дюжину бокалов с меандром по краю в центр ярко освещенного луной пятна и сказал, что завтра положит их в коробку и попытается продать в Садбери одному дядьке, у которого антикварная лавка на Гейнсборо-стрит, они проходили мимо нее.

На том этапе их характеризовало, в общем-то, целомудрие, думал Руфус. С одной стороны, они просто проводили время, на несколько дней выехали за город, чтобы пожить в доме приятеля. А с другой — чувствовали себя (как выразилась Мери) взломщиками, которые шныряют по дому, ищут сокровища и при этом ждут, что истинный хозяин вот-вот вернется и застигнет их врасплох.

— А вдруг в окне появится лицо старика Хилберта, — сказал Эдам, когда они поднялись наверх по черной лестнице.

На площадке было окно, а за ним — черный, как бархат, мрак. Все они спали глубоким сном если не праведников, то невиновных и бесхитростных. Никто не сомневался, что рано или поздно они доберутся до Греции. В те дни, в ту последнюю неделю июня это был лишь вопрос денег. Правда, нелегкий. Дядька в Садбери не отличался обходительностью, был подозрительным, требовал как можно больше информации о них самих и о бокалах.

— Он думает, что ты их спер, да? — сказала Мери, которая не зашла в лавку, а осталась сидеть в «Юхалазавре». — Это меня не удивляет — взгляни на себя!

Она имела в виду обрезанные до шорт джинсы Эдама с размахренными краями и его желто-красную повязку на голове, которую он настойчиво называл «филе», как будто это был кусок рыбы без костей. А еще их длинные волосы и голые ноги.

— Ты считаешь, мне следовало бы надеть костюм Хилберта, а? — поинтересовался Эдам.

Он его так никогда и не надел. Компания поехала в Хадли и нашла антикварный магазин, хозяин которого предложил лично приехать в Уайвис-холл и оценить мебель, канделябры и прочую утварь. Через два дня он действительно приехал, пожилой мужик лет шестидесяти, и оценил два комода по пятьсот фунтов каждый. Услышав это, Эдам отказался их продавать; он был уверен, что они стоят гораздо дороже. Мужик купил медный фонарь, два маленьких столика с вырезанным на них цветочным рисунком, стаканы для сока и бокалы для хереса, и за все это дал Эдаму сто пятьдесят фунтов.